— О, абсолютно ничего, если только она принадлежит мужчине, — ответил Люмьер, явно забавляясь.
— А вы, я смотрю, тот ещё сексист…
— Кто, простите? — в один голос переспросили все трое с разной степенью удивления в голосах. Дева-Смерть на мгновение в ужасе расширила глаза и в следующее нарочито громко расхохоталась и замахала руками.
— Да нет, никто, забудьте!.. О, мне уже пора готовиться к следующему номеру. Продолжим этот разговор позже, если хотите!
И она стремительно упорхнула, отставив всех троих в замешательстве, а в случае Люмьера — ещё и со смутным чувством оскорблённого достоинства.
— Мне кажется, она не местная, — нарушила затянувшееся молчание Селия.
— Мне решительно всё равно — её манеры в любом случае оставляют желать лучшего, — отозвался Люмьер нарочито сдержанно.
Селия с любопытством посмотрела на него.
— Талантливым людям многое можно простить, — заметила она.
— Талантливым, — повторил Люмьер, и Селия не смогла понять, что именно прозвучало в этом слове: согласие или пренебрежение. — В любом случае, мне теперь очевидно, почему «Парад дю Дестан» так популярен: образ этой барышни уже сам по себе является отличной рекламой.
— Не противоречьте себе, д’Экзиле, — подал голос Роган, с усмешкой глядя на него, — вы же сами несколько минут назад признали, что даже вас впечатлил их номер.
Люмьер ответил ему такой же усмешкой.
— Мой дорогой Кроуфорд, ничто в этом мире уже давно не способно впечатлить меня. Я лишь сказал, что их выступление оказалось лучше, чем я ожидал.
— Теперь я понимаю слова мужа, — вздохнула Селия слегка ворчливо, — вы действительно бываете несносны до невозможности.
— Только не говорите, — Люмьер принял покаянный вид, — что уже устали от моего общества. Впрочем, я не виню вас — порой я и сам себя с трудом выношу.
Селия скептически посмотрела на него, но ему снова удалось её разжалобить.
— Нет, князь. Просто я не могу увидеть вещи такими, какими их видите вы.
Люмьер посмотрел ей прямо в глаза и еле заметно улыбнулся.
— Благодарите Господа за это.
Вопреки заверениям Девы-Смерть, она не появилась в следующем номере, однако он произвёл на гостей чуть ли не больший страх. Свет снова погасили и в это время, судя по характерному шуму, выставлялись декорации.
— Почти в полной темноте, — прошептала Селия Рогану.
— Должно быть, этот процесс тоже отрепетирован ими, — ответил он также шёпотом.
Неожиданно центр зала осветился, явив место, напоминавшее древнегреческую комнату для омовений, где, купаясь в тёплом свете и внимании публики, застыл, прикрываясь лишь серебряным кувшином, обнажённый юноша, прекрасный как греческий бог. Его взгляд исполненный мечтательности был устремлён поверх голов зрителей. Заиграла деликатная музыка, напоминающая ту, что играет в музыкальных шкатулках, а потом под аккомпанемент невидимых инструментов, напомнивших Селии лютню и клавесин, послышался робкий мальчишеский голос, казалось, едва начавший ломаться. Спустя несколько мгновений, на самом краю светового круга появилась изломанная фигура другого юноши, уродливого во всех отношениях. Единственной достойной внимания чертой его были большие глаза, взиравшие на объект воспевания со страстью и обожанием и в то же время с завистью и яростью. Он пел о нём так, как поют безответно влюблённые, с пониманием того, насколько огромна пропасть между ними, но с отчаянной надеждой на то, что возлюбленный всё же удостоит их своим вниманием. Подобный подтекст вызвал бы гул негодования у публики, но она снова будто окаменела и заворожённо слушала излияния юноши, ползающего в ногах у безразличного к нему современного Адониса, словно кающийся грешник, испрашивающий внимания божества.
Людям свойственно замечать более неприглядные, грязные вещи, и поэтому лишь немногие зрители разглядели за тем, что большинство посчитало признанием в извращённой любви, истинный подтекст этого сюжета — ведь юноша пел вовсе не о страсти, а о жгучем чувстве несправедливости. Да, он воспевал физическое превосходство, будучи не в силах отрицать очевидное, но немногие смогли уловить, какую мучительную боль причиняет уроду созерцание совершенной красоты. Он восхищался и ненавидел, любил и завидовал тому, чего сам никогда не сможет обрести, и эти чувства уже заставляли его отворачиваться от мира, замыкаться в себе и своём горе.