Однажды после полудня Глеба позвали в Жемчужину. Склирена чувствовала себя лучше, но лицо ее было еще бледно.
Она подняла от своей работы взгляд на вошедшего, слегка кивнула головой в ответ на его низкий поклон и снова углубилась в свое занятие. Глеб прошел в угол комнаты и заговорил там с Херимоном.
Стоял знойный летний день, но в раскрытые окна Жемчужины веяло прохладой с моря. С различными работами в руках сидели придворные дамы; рабы и евнухи, скрестив на груди руки, неподвижно стояли, прислонясь к колоннам. Склирена была на другом конце комнаты; она вышивала золотом по шелку. Несколько рабынь сидело на полу вокруг кресла, стараясь предупредить всякое ее желание, поймать каждое движение. Одна, сидящая у самых ног своей госпожи, подавала ей золотые нити; другая — черная как ночь, арапка, со сверкающими белками глаз — обмахивала ее опахалом из павлиньих перьев, прикрепленным на длинной ручке.
Придворные дамы вполголоса беседовали между собой, и только их разговор да несущаяся в окна из сада бесконечная трескотня цикад нарушали тишину.
— Дай мне лютню, — вдруг сказала Склирена, откладывая работу в сторону.
Рабыня поспешила исполнить ее приказание. Она сделала движение рукой, служанки поднялись с мест и отошли на другой конец комнаты.
Она заиграла грустную, заунывную мелодию и запела вполголоса. Слов не было в ее песни, и странною непонятною силой звучал ее голос. Глеб поднял голову, прислушался и, встав, подошел ближе. Она взглянула на него; до сих пор он никогда не слушал ее песен.
— Играй, продолжай, — промолвил он в ответ на ее вопрошающий взор, — ты так хорошо начала… Я не мешаю тебе?
— Нисколько, — отвечала она, — если тебе нравится, то подойди ближе и слушай.
Он сделал несколько шагов и остановился около нее, прислонясь к колонне.
Ободренная столь неожиданно, она громче ударила по струнам и запела.
Глеб слушал, и лицо его оживлялось, огнем блеснули очи. Это был привольный и заунывный напев его родины: он дышал простором степей, безбрежными разливами рек, он шумел таинственным шумом дремучих лесов. Безысходною тоской, неодолимою грустью звенел знакомый напев и дрожал, замирая, и хватал за сердце… Глебу вдруг стало ясно, что нет более той бездны, которую он всегда чувствовал между нею и собою. Это была близкая, родная душа; эта прекрасная женщина поняла его горе, она жила с ним одною жизнью… Пораженный этим открытием, он жадно слушал ее и не мог наслушаться. Перед ним вставали картины прошлого: дом отца, ласки матери, потом жизнь среди княжеской дружины, междоусобные брани князей, их удалые набеги…
Вдруг одна из струн дрогнула… Склирена остановилась и, побледнев, опустила лютню на колена.
— Как я испугалась, — вымолвила она, — мне показалось, — струна лопнула…
— Нет, струны целы, — проговорил Глеб, — продолжай же… пой еще…
Живая мольба слышалась в его словах.
— Нет, я не могу… это еще слишком утомляет меня, — сказала она и, отдав лютню подошедшей рабыне, снова принялась за работу.
— Завтра игры в ипподроме… — радостная весть эта, как волна, разносится по Константинополю, переходя из уст в уста, и встречается всеобщим ликованием.
Целая толпа собралась на ипподроме; криками восторга приветствует она вестника, явившегося с приказанием натянуть шелковый навес над царскою трибуной. Из конюшен выводят лошадей, чистят сбрую, осматривают колесницы. Кому из любимцев народа, которому из «бессмертных» возниц завтра достанется победа?
До вечера необыкновенное оживление царит на улицах; густая толпа собирается ко времени заката на галереях ипподрома. Слышится громкий говор, горячие споры; у подножия статуй знаменитейших возниц (эниохов) бьются об заклад. Многие решаются ночевать под открытым небом, чтоб успеть занять лучшие места.
Наутро что-то необычное сразу кидается в глаза. Лавки заперты; принарядившаяся, как в большой праздник, толпа валит по улицам, ведущим к ипподрому. С самого раннего утра его мраморные уступы покрыты народом; странные типы и наряды виднеются среди пестрого, разноплеменного сборища: росс, козар, армянин, араб, франк, турок — сошлись сюда с разных концов света. Шум и говор стоят в воздухе.
Среди всего этого оживления пустынно выделяется арена, с узорно насыпанном на ней разноцветным песком, с невысокою террасой, рассекающею ее вдоль и уставленною обелисками и колоннами. Только в обоих концах этой оси ипподрома виднеются кучки людей близ органов, звуки которых заглушаются гулом толпы, да несколько служителей разбрасывают цветы по песку арены.