Переход к советским порядкам, основанным на революционных законах, прошел у нас очень спокойно. Поскольку в архангельских деревнях никогда не было ни помещиков, ни кулаков, эксплуатирующих чужой труд, экспроприировать было нечего. Чтобы читателю все было понятно, расскажу о некоторых особенностях моих родных мест в ту пору.
Архангельская губерния, хотя и суровая по климату, была очень богата лесом, пушниной, рыбой.
Край был очень мало освоен — тайга, глушь, зимой снега почти в человеческий рост и никаких дорог. Единственная железная дорога Архангельск — Вологда была построена перед первой мировой войной. Летом сообщение между деревнями шло главным образом по Северной Двине — пароходом или на лодках.
Хлебопашество никогда не было у нас основой крестьянского хозяйства: земли не хватало и родила она не каждый год. Принадлежала земля уделу, то есть императорскому двору. На каждого едока выделялось всего пол-десятины; за эту землю крестьянин ежегодно платил в казну оброк, но в любой миг мог лишиться своего надела. Прокормить семью при коротком северном лете эта скудная землица, конечно, не могла, поэтому хлебопашество являлось у нас подсобной отраслью.
Таежная архангельская деревня занималась главным образом лесным промыслом: гнали смолу, деготь; валили и сплавляли по рекам купеческий лес; били пушного зверя, рыбачили. По этим видам промысла создавалось в деревнях нечто вроде артелей, где была сильно развита товарищеская взаимопомощь.
Имел наш уклад жизни еще одну особенность — почти безденежный, натуральный обмен товарами. Выглядело это так. Купец, тоже выходец из мужиков, заключал с крестьянами сделки на вывоз леса, поставку смолы, дегтя, мяса, пушнины, рыбы. В обмен на это добро он привозил товары — ткани, одежду, керосин, муку, чай, сахар, спички и т. п. На каждого, с кем заключалась сделка, была заведена заборная книга, в которую записывалось, что мужик сдал. А осенью, в покров день, происходил окончательный расчет — кто кому и что должен, затем начинались новые записи в заборной книге, уже на следующий год.
При таких сделках купцы, конечно, обдирали мужиков как липку. Бочку смолы, например, обменивали на товары из расчета два рубля с полтиной. А в Архангельске купец продавал эту же бочку смолы английской конторе за двадцать рублей. Так же наживался он и на других товарах — дегте, скипидаре, дичи, пушнине. Купцы сколачивали огромные состояния. Но даже при таком разбойном торгашестве мужики жили неплохо: выручали неисчислимые богатства тайги. Кто не ленился, у того в семье всегда был достаток.
У моих отца с матерью было двое детей: я и сестра. Дед мой занимался ловом рыбы. А в молодости, рассказывали, ходил строить Питер. Каждую зиму, восемнадцать лет подряд, он работал в городе пильщиком — резал из бревен доски. Осенью вместе со своим подручным отправлялся в столицу. Весной дед подрабатывал на другом деле: сплавлял по Двине из Вологды в Архангельск барки с хлебом.
Скитаясь по городам, дед выучился читать и писать. А вот отец мой, Иван Титович Шебунин, не знал ни одной буквы, даже не умел расписаться. Зато его считали знаменитым специалистом по дегтекурению. Отец ездил по всей округе и помогал мужикам строить смолокурни.
В двенадцать лет я закончил земское начальное училище и стал помогать отцу. Занимались мы в основном дегтекурением. Все лето жили в лесу, заготавливали смолье и березовую кору. По первому снегу вывозили смолье вместе с берестой к дегтекуренному заводу. Строили мы его сами, из глины.
Дегтекурение — довольно сложное и тонкое ремесло. Не каждый мужик мог приготовить деготь высокого качества. Это было своего рода искусство: немного недоварил или переварил — и деготь уже не тот. Но нелегкий этот труд приносил хозяевам хороший заработок.
В четырнадцать-пятнадцать лет я уже хорошо разбирался в процессе дегтеварения. Самое плохое для меня, мальчишки, в этой работе было не физическое переутомление, хотя уставал изрядно, а то, что выгонка дегтя начисто перечеркивала воскресные дни и праздники. Перерыв в работе означал остывание печей, и весь процесс приходилось начинать сызнова.