Он долго сидел на привычной, доброй траве, внимая странным особенностям моря. Потом медленно, настороженно, выбирая куда поставить ногу и отодвигая подозрительно живые камни, вернулся к воде. Присел на корточки и, захватив горсть сырого песка, стал сосредоточенно разглядывать каждую песчинку. И оказалось, что то, что он принимал за песок, было множеством мелких-мелких ракушек. Он вытер руки о штаны и опять вернулся на привычную, добрую траву. Морщил лоб, смотрел на серебристую, как рыбья чешуя, рябь моря. У самого горизонта темнели игрушечные катера. Уже больше часа прошло, как Колька у моря, а катера не сдвинулись с места.
— Они что — сломались?
— Они ловят рыбу, — ответила мать.
Колька еще больше наморщил лоб.
Вчера их хозяйка, тетя Нюта, жарила угрей. Угри были длиннющие, больше метра, черные, как сажа, и круглые, как змеи. Их потрошили, а они извивались и дергались. Разрезанные на части, аккуратно уложенные на сковородку, они все еще жили и нарушали порядок, в котором тетя Нюта собиралась их жарить. Тетя Нюта сердилась и шлепала их ложкой.
Теперь по утрам, презирая домашний умывальник, он убегал к морю. Окунался с головой и возвращался на крутой обрыв — смотреть. Сидел, прислонившись к щербатому стволу старой сосны. Не замечал времени. Растворялся в синеве.
Море всегда было прекрасно. Но в то утро с морем произошло что-то такое, что Кольке и вовсе уже невозможно было смотреть на него, невозможно было стоять, невозможно молчать.
Он ветром пронесся по тропинке, врезался в упругую воду, барахтался в ней, хохоча и выкрикивая что-то, потом помчался вдоль прибоя с ликующим:
— А-а-а!..
И не было больше ни моря, ни гальки, ни неба. И его тоже не было. Был только крик, только радость, только свет.
— А-а-а!..
Радость неслась вдоль прибоя, радость летела над морем, радость вонзалась в небо, и шумели светом сосны, и пели светом камни, и рвалась от восторга грудь.
Захлебнулся. Упал. Зарылся лицом в ракушечный песок.
— Я знаю… Я знаю… — шептал он ракушкам и водорослям. — Теперь я знаю…
Когда появились силы встать и идти, он встал и пошел. И когда мать обеспокоенно взглянула на его измученное лицо, он сказал:
— Я знаю.
— Что ты знаешь, дурачок?
— Я знаю, зачем человек.
— Зачем же человек?
— У них нет голоса — для этого.
— У кого нет голоса?
— У камней. У воды. У неба. И они нашли человека — чтобы он говорил.
— О чем?
— Обо всем. О радости. Там везде радость, но они молчат. Они ждут, чтобы кто-то сказал.
— И ты сказал?
— Нет, я только кричал.
Можно часами сидеть на одном месте и перебирать мокрые камешки. Они разные. Они блестят свежей нежностью красок, а высохнув, — блекнут, становятся неинтересными, как лицо с закрытыми глазами. Тогда Колька подставляет полные пригоршни набегающей волне, и камни разом открывают глаза.
Нежно-розовый. Желтый с прозрачностью. По белому красные полосы. Серый с блестками, как иней в морозную ночь. Матовый, будто вареный сахар. Слоистый, как зебра: тут и черное, и светлое, и красное. А причудливое сплетение рисунков, неожиданное и всегда гармоничное, смотришь — и внутри начинает звенеть музыка, никогда не слышанная, рожденная безмолвными прибрежными камешками, которые смылись зеленой морской волной. Новая горсть, новая музыка. Бесконечен морской берег. Бесконечно звучание камней.
Мать говорит, что у каждого камня есть свое имя.
— Назови, — просит Колька.
Мать качает головой.
— Я не знаю, малыш.
— Хоть один назови, хоть один, — настаивает Колька, рассыпая перед ней пригоршни камней.
Мать смеется.
— Если бы я знала, что тебе это будет интересно, я стала бы геологом. Но тогда я не могла бы лечить людей.
— А есть, кто знает все?
— Все знают все. Если бы знал один, были бы не нужны остальные. Это было бы несправедливо, не так ли?
— Так… А как называется этот цветок?
— Не знаю.
— А этот жук?
— Не знаю.
— А этот куст?
— Ты долго будешь так спрашивать?
— Это камнеломка, на камнях растет. А жук — карапузик, вредителей уничтожает, а куст — облепиха, а под кустом, смотри, кулик стоит, от нас спрятался.