Бэй лег рядом.
Одноглазый исчез, словно и не висел над ними. Сверху был потолок с уже привычным рисунком отверстий, но Ана видела в них что-то иное.
– Где, Ана?
– Над нами.
Она начинала бредить.
– Какой?
– Тот, что я нарисовала на твоей спине в последний раз.
– Отменивший метку Добровольного подчинения?
– Ее нельзя отменить.
– Но... как же? – не понял он. Бредит...
– Ты сам уничтожил эту метку, – прошептала Тайна, улыбаясь.
Бэй приподнялся, чтобы посмотреть на нее, и испугался невидящего взгляда.
– Я поставила тебе знак «Разрывая стены». Его придумали и рисуют дети в Карьере, когда играют в жрецов. Невидимую преграду ты разорвал сам, потому что так сильно хотел ко мне прикоснуться.
Счастье... на осунувшемся лице, в слабой улыбке, в глазах, теряющих от слабости зрение, светилось счастье.
Это были последние слова Аны. Потом она молчала, ускользая в свои миры или грезы. Бэй держал ее на руках, баюкая, как ребенка, и чувствовал, что Тайна уходит от него. Растворяется, как Русалочка Андерсена, под дождем из света, льющегося с потолка Мадигве, а Кобейн ничего не может сделать, чтобы удержать. Уходит, унося с собой свою главную Тайну.
Сильная, смелая девочка. У которой отняли семью, прошлое, забросили в чужой мир, лишили права выбирать себе судьбу, но она не превратилась в марионетку, послушную рукам кукловодов, а стала ярким светом. Его светом. Воздухом.
И Бэй шептал:
– Ты – моя душа, я – твое сердце, буду биться за двоих. Только не ускользай от меня. Скользить будем вместе, сквозь эти каменные стены и стены всех миров.
Шептал, как молитву, и ронял на бледные щеки Аны горькие слезы мужского отчаяния. Кто сказал, что мужчины не плачут? Вот так, от бессилия, теряя самое дорогое и важное? Плачут!
А еще орут в лицо безразличного Одноглазого Бога.
Но безразличный Одноглазый Бог безразлично смотрел на них.
Тогда Бэй замолчал.
Он – Разрывающий. Он знает, как тянутся к камням Искатели. У него сильный дар, который черпает силу из священных мест. Почему не из этого? Самого древнего в мире Красной Долины? Или всех миров?
Бэй закрыл глаза и потянулся, пытаясь найти драгоценный камень души Аны, коснуться его, растворяясь в ней, чтобы поделиться силой. Он увидел или почувствовал янтарное свечение: оранжевое, с красными всполохами. Его ритм был слабым ритмом сердца Аны. Но рядом с ним пульсировал, бился, звал его еще один крошечный комочек света! Осознание, чего он только что коснулся, оглушило, захлестнуло волной из раскаленного до голубого свечения отчаяния. Бэй закричал от ярости и потянулся за помощью туда, куда тянутся даже самые сильные мужчины, если не видят больше пути. Выстанывая слово, с которого начинается любая жизнь, и которое бывает последним светом в черноте. Завыл раненым волком. Его вой превратился в крик, звук нарастал, касаясь шершавых камней, отталкивался от них, сливаясь в волну, набирающую силу и способную крушить преграды.
Бэй кричал, разрывая пространство и стены миров.
Рев или вопль длился и длился, пока ослепшие от яркой вспышки глаза не привыкли к темноте серого дня и пресытившейся влагой зелени, пока тело не накрыло холодное одеяло из сырого воздуха.
Босые ноги тонули в мокрой траве. Прижимая Ану к груди, Бэй стоял в розовом саду перед домом родителей, и смотрел на маму, застывшую с огромными садовыми ножницами в руках и хватавшую воздух открытым ртом.
– Кусты… подстричь... вышла. Шторм ночью был, – выдохнула она и бросилась к сыну, выронив тяжелые ножницы себе на ноги.
Эпилог.
Кайра
– Ее судьбой будет потомок степной кошки, которая принесла шип маури к репейнику...
Сначала было ничего не понятно, но потом из слов двух женщин появилось имя – Моран. Гадалка еще раз повторила:
– Да, Моран.
И снова эти слова отозвались в груди девочки мягким толчком, словно сердце было согласно. Знало бы, глупое, сколько боли ему придется вынести, приняв такое пророчество.