Двенадцать подсвечников из воловьих хвостов, чтобы рыжие не забывали великих постов.
Будет разыгрываться золотая булавка, – а у этой кухарки под носом табачная лавка.
Перина ежового пуха, разбивают кажное утро в три обуха.
Шляпка из навозного пуха, носить дамам для духа.
Сорок кадушек соленых лягушек.
Материя маремор с Воробьиных гор.
Шкап красного дерева, и тот в закладке у поверенного.
Красного дерева диван, на котором околевал дядюшка Иван.
Два ухвата да четыре поганых ушата.
Пять коз да мусору воз.
Салоп на лисьем меху, объели крысы для смеху. Атласный, весь красный, с бахромой лилового цвету, воротника и капюшона совсем нету.
Будет разыгрываться великим постом под Воскресенским мостом, где меня бабушка крестила, на всю зиму в прорубь опустила. Лед-то раздался, я такой чудак и остался.
Вижу, голова, я нынче на рождестве – прохожий, вот на этого рыжего похожий. Он меня, голова, и позвал Христа славить, в чужих домах по стенам шарить. Мы, голова, и прославили, шубу с бобровым воротником сгладили.
Потом, голова, в светло Христово воскресенье мне он попался у заутрени. Священник сказал: «Христос воскрес» – а он к купцу прямо в карман и влез.
Он, голова, хороший мастеровой: кузнец, слесарь, токарь, столяр, а еще плотник, по чужим карманам лазить охотник. Еще, голова, литейщик, башмачник, сапожник, портной – только он, голова, за московской заставой с вязовой иголкой стоял. Раз, голова, стегнул, енотовую шубу сразу и махнул.
Кухарка с Бертова завода – сегодня только пустил в моду. Готовит разные макароны, из которых вьюг гнезда вороны. Варит суп из разных круп, которыми мостовую посыпают. Верно, была в Пассаже – замарала носик в саже. Кофей-то варила, меня не напоила, бог покарал, после в саже замарал. Забыла мою хлеб-соль, как я у тебя обедал.
Был я цирульником на большой Московской дороге. Кого побрить, постричь, усы поправить, молодцом поставить, а нет, так и совсем без головы оставить. Кого я ни бривал, тот дома никогда не бывал. Эту цирульню мне запретили.
Рыжий, помнишь великий пост, как теленка тащил за хвост. Теленок кричит «ме», а он говорит: «Пойдем на праздник ко мне».
У кого есть в кармане рублей двести, у рыжего сердце не на месте. Признаться сказать, у кого волосы черны, и те на эти дела задорны. В особенности рыжие да плешивые – самые люди фальшивые. Кому лапоть, сплесть кому в карман влезть – и то умеют.
А вишь, и русый не дает чужому карману трусу. Как увидит, так и затрясет, в свой карман понесет.
Вот этот капрал у меня два хлеба украл.
А вот дикий барин, дрожавши спотел, купаться захотел.
Господа, вам фокус покажу: что вы дадите, я в свой карман положу.
Вот что я вам, господа, скажу. У меня сегодня несчастье случилось, в пустой корзинке кошка утопилась. Осталось семеро котят, на молочко-то, господа, давайте сюда!
А я вот что, господа, скажу: пряники да орех кидать великий грех. Лучше отдохните да копеек по шести мне махните.
II
<…> А какие там типы были! Я знал одного из них. Он брал у хозяина отпуск и уходил на масленицу и пасху в балаганы на Девичьем поле в деды-зазывалы. Ему было под сорок, жил он с мальчиком у одного хозяина. Звали его Ефим Макариевич. Не Макарыч, а из почтения – Макариевич.
У лавки солидный и важный, он был в балагане неузнаваем с своей седой подвязанной бородой. Как заорет на все поле:
– Рррра-рррра-а! К началу! У нас Юлия Пастраны – двоюродная внучка от облизьяны! Дыра на боку, вся в шелку!.. – И пойдет, и пойдет…
Толпа уши развесит. От всех балаганов сбегаются люди «Юшку-комедианта» слушать. Таращим и мы на него глаза, стоя в темноте и давке, задрав головы. А он седой бородой трясет да над нами же издевается. Вдруг ткнет в толпу пальцем да как завизжит.
– Чего ты чужой карман шаришь?
И все завертят головами, а он уже дальше, ворону увидал – и к ней.
– Дура ты, дура! Куда тебя зря нечистая сила прет… Эх ты, девятиногая буфетчица из помойной ямы!.. Рр-ра-ра! К началу-у, к началу!
Сорвет бороду, махнет ею над головой и исчезнет вниз. А через минуту опять выскакивает, на ходу бороду нацепляет.
– Эге-ге-гей! Публик почтенная, полупочтенная и которая так себе! Начинайте торопиться, без вас не начнем. Знай наших, не умирай скорча.
Вдруг остановится, сделает серьезную физиономию, прислушивается. Толпа замрет.
– Ой-ой-ой! Да никак начали! Торопись, ребя!
И балаган всегда полон, где Юшка орет.