Распятый начинает хныкать.
-Что они говорят? - полоумно обращается он к Иисусу.
-Не слушай их, - глухо отвечает Иисус.
С третьего креста слышится ругань и проклятия:
-Самаритянская собака!
Манная находит доброе слово и для него:
-Эй, на кресте! Если не заткнешь свою пасть, я напою тебя уксусом вот из этого ведра. Тогда твой язык быстро прилипнет к глотке.
Профосы спускаются с холма, садятся под своей повозкой, на которой им предстоит увезти обратно кресты, и начинают шумно, без стеснения играть в кости - сначала на одежду смертников, а потом - на свой палаческий заработок.
Распятые на крестах повернуты лицом к городу, и солнце нещадно бьет им в глаза, обжигает лица и сушит рты. Через час оно уходит им за головы, но к этому времени на запах пота и крови слетаются насекомые. Слепни роем облепляют раны на руках, прочие впиваются в царапины и ссадины, набрасываются на лица смертников, не давая им ни минуты покоя. Распятый рядом с Иисусом мужчина начинает тихо напевать, продолжая мерно водить головой от одного плеча к другому, словно отмеряя свои последние часы. Но насекомые уже привыкли к этому маятниковому движению и даже не слетают с его лица, пытаясь выесть его глаза. На память ему почему-то пришла песня, которую обычно исполняют подруги невесты, провожая ее в дом жениха.
-Тебе не нужны ни румяна, ни пудра, ты прекрасна, как серна. Ты - запертый сад, запечатанный сосуд. Пусть придет твой возлюбленный в твой сад и выпьет твоего вина.
При упоминании вина его речитатив прерывается. Он приходит в себя, разжимает веки и начинает просить:
-Пить! Пить!
Но его никто не слышит.
-Пить! Дайте пить! - ревет узник с другого столба.
Корнелий слышит этот вопль и поворачивается к профосам, которым надоело играть в кости, и они задремали. Из-под повозки торчат только их ноги.
-Эй! - кричит он. - Воду на кресты.
Никто не поднимает головы. Эти наглые, не знающие дисциплины истязатели и палачи вызывают у центуриона отвращение. Хороший солдат не пойдет в палачи, вот и вербуют в бригады профосов всякий брод. Он встает со своего табурета, подходит к телеге и пинками будит их.
-Напоите их водой! - приказывает он.
Бригадир Манная спросонья что-то бурчит, и самый младший из профосов поднимается. Он потягивается, зевает, затем достает из-под повозки кожаное ведро с остатками воды и палку с губкой на конце, делая все так неторопливо, что Корнелий не выдерживает. Его глаза загораются гневом. Он достает из ножен меч и плашмя бьет им наглого щенка по спине:
-Эй, бегом, пока я с тебя шкуру не спустил. И все вы! Встать, когда центурион с вами разговаривает. Я доложу трибуну Лисию, чтобы он отдал вас под плети.
Профосы поднимаются, протирая глаза. Глядя на их измятые лица, Корнелий вкладывает меч в ножны и произносит:
-Обнаглели, шакалы! Думаете, цена вам велика? Я вам напомню, сколько вы стоите.
Тот, что получил мечом по спине, взбирается на холм и поочередно поит смертников. Потревоженные мухи с жужжанием разлетаются, открывая распухшие лица, но вскоре вновь возвращаются на свои места. Смертник, который пел песню, почуяв воду, зубами впивается в губку, а насосавшись, в изнеможении отпускает ее. На короткое время к нему возвращается рассудок, и он осмысленным взором обводит всю окрестность: ремесленный квартал, крепость, Храм, древнюю городскую стену и башни дворца Ирода справа. Он смотрит на свои рваные руки. Отток крови вызвал их онемение, и он их больше не чувствует, словно они уже ампутированы, как пообещал ему Манная. Царство Небесное приблизилось к нему и пронизывает его сердце истомой и холодом.
-Помолись за нас, друг, - тяжело ворочая языком, обращается он к Иисусу. -Может, Бог услышит тебя и простит нас.
Иисус, который тоже только что омочил горло, внятно отвечает:
-Говорю тебе, сегодня, еще до заката будешь со мною в Царстве Небесном.
В глазах смертника мелькает надежда.
-Разве Бог услышит тебя отсюда?
-Бог тебя покарал. Он властелин этого мира. А услышит Святой Дух. Жди. Будешь скоро свободен в его Царстве.
-Эй, что ты там говоришь? - доносится злой голос с третьего креста. - Скажи и мне.
Иисус не отвечает.
-Из-за таких, как ты, мы умираем. Обманываете народ. Нет никакого Царства Небесного! - хрипит он. - Не верь ему! Бар-Аббас тоже говорил о свободе. Где эта свобода? Бар-Аббас не умрет с нами, а мы умрем. Все лгут!
Надежда тухнет в глазах молодого висельника. Иисус устало ему говорит:
-Я никогда не лгу! Если бы я лгал, меня бы не было здесь, на этом кресте. Радуйся! Ныне будешь в Царстве Небесном.
Больше они не говорят. Молодой висельник опять уподобляется маятнику и начинает напевать.
-Пришел я в сад мой, сестра моя, невеста. Набрал мирры моей с ароматами, поел сотов моих с медом, напился вина моего с молоком моим. Ешьте, друзья. Пейте и насыщайтесь, возлюбленные.
Корнелий меж тем меняет караул.
Отстоявшие в оцеплении три часа солдаты идут в чахлую рощицу, их место занимает отдохнувшая смена. Среди них самой заметной фигурой оказывается длинный и удивительно худой парень. Он на голову выше самых рослых легионеров. Двухметровое копье достает ему до носа. Из-за такой неестественной худобы кажется, что он вот-вот сложится пополам, как карманный нож. Солдаты насмешливо называют его Дылда - Лонгинус. Этот горе-воин попал в армию по обычной римской мобилизации. От него старались избавиться все офицеры боевых подразделений: солдату, которого качало ветром, нельзя было доверить даже знамя. Он кочевал из когорты в когорту, пока не угодил на гарнизонную службу, где стал вечным дозорным на башне. Дылда встает в оцепление вокруг Голгофы и привычно замирает.
Возле холма к этому времени осталось лишь несколько десятков зевак. Среди них скорбит Мария. Она больше не пытается кричать: Иисус, - поняв, что это бесполезно. В этой многочасовой бесполезности она ощущает себя так, будто из нее по капле вытекает жизнь. Ее господин, ее учитель, ее Иисус умирает. Неподалеку от нее стоит плохо одетый мужчина с нечесаной длинной бородой и такой же гривой, покрытой платком. Это - нашрит Иамес. Он смотрит на распятого старшего брата - всезнайку, закаменев от горечи. Ему придется рассказать об этом их матери. Конец оказался даже хуже, чем он предполагал: римский крест, который они называют “cruz immissa”. Этот будущий патриарх Иерусалимской церкви считает, что его брат совершил такой же бессмысленный подвиг, как и нашрит Иохонан, обличавший прилюдно царя Ирода Антипу. Чего они добились? В этом мире только Бог может говорить правду. Только ему позволено вершить справедливый суд.
Подъезжает повозка, и мимо Иамеса проходит мужчина лет пятидесяти. Дорогой хитон, украшенный золотом пояс, осанка и лицо - все выдает в нем знатного иудея. Иосиф из Аримафеи, член Синедриона прямиком направляется к сидящему под тентом Корнелию. Ординарец выходит к нему навстречу.
-У меня послание прокуратора к вашему начальнику, - объясняет он и показывает маленький свиток в руках.
-Я передам его, - ординарец протягивает руку, берет свиток и несет центуриону.
Корнелий окидывает незнакомца оценивающим взглядом и срывает восковую печать, на которой оттиснуто факсимиле Пилата - наконечник дротика. Прокуратор приказывает центуриону Титу Корнелию, выдать подателю сей бумаги Иосифу из Аримафеи тело Иисуса из Назарета для совершения обряда погребения по иудейскому закону. Внизу приписка: закончить до заката. Корнелий еще раз оглядывает стоящего в нескольких шагах от него человека и произносит:
-Как только закончится казнь, я выдам вам тело Иисуса из Назарета.
Иосиф молча кивает и возвращается к повозке. Оттуда он жадным взором впивается в тот крест, на котором прибита доска с надписью: царь иудейский. Он - член Синедриона, но не входит в малый Совет, который судил Иисуса, и видит впервые его. Иосиф словно хочет открыть для себя какую-то загадку в этом человеке. И вспоминает прошедшую ночь.
В Иерусалиме у Иосифа был свой дом. Как деловому человеку и члену Синедриона ему часто приходилось посещать этот город и проводить в нем много времени. На Пасху он приехал в Иерусалим со всей семьей за несколько дней до праздника. В эту ночь все домашние уже спали, и сам он собирался уже отдыхать, когда слуга сообщил ему, что у ворот стоит некий Иуда, сын Симона Сикариота, и хочет его видеть. Иосиф был рад видеть двоюродного брата и друга.