Его глаза сверкнули. Василий весь съежился.
— Я мог, — продолжал Скопин, — но я не хотел. А если я захочу, не ты и не твои бояре остановят меня! Разве ядом изведете…
В соседней комнате что-то зашумело.
— Я и теперь могу… Ты знаешь, — приближаясь к царю, говорил Скопин, блестя глазами, — если бы сейчас от тебя я вышел на площадь, велел бы звонить во все колокола и сказал бы народу, что ты ненадобен… Как ты думаешь, дядя, что бы сделал народ?
— Ты не скажешь этого, ты не сделаешь этого! — в ужасе прошептал Василий. — Ты крест целовал мне…
— Не тебе, — высокомерно ответил Скопин, — не тебе, а Руси. Да, дядя, я не сделаю этого, чту в тебе царя, и, если ты устроишь Русь, слава тебе. Я слуга твой! Но знай и помни, что не ты один устроишь Русь. Пусть идет вся земля. А я страж ее… Не бойся, дядя, не враг я тебе и не верь наветам…
Василий низко опустил голову, на его глазах показались слезы.
— Да будет так! — тихо произнес он. — Обними меня, Миша!
Давно уже патер Свежинский жил в Москве и посещал довольно часто своего приятеля, князя Василия Голицына.
— Пока жив князь Михаил, — говорил он Голицыну, — крепок на престоле царь Василий.
Князь Димитрий был тоже теперь постоянным гостем Голицына. Они оба, не смея ясно высказать этого, желали Скопину смерти. Свежинский был между ними связующим звеном. Голицыну он говорил о старости Василия, о бездарности Димитрия и сулил ему в будущем венец. Димитрию же он говорил о том, что Скопин отнимет у него наследство. А про себя думал: «Ни тот, ни другой не получат престола, а получит его бродяга и Марина».
Тайные совещания продолжались каждую ночь, и приговор их был — смерть!
XVIII
Скопин садился на коня. На крыльце стояли его жена и мать. Он ехал на пир к Воротынскому, на крестины его сына.
— Я не засижусь, — весело крикнул он, снимая свою высокую шапку и выезжая в ворота.
Но в это мгновение раздался пронзительный вопль, и дура Агашка, неведомо откуда явившаяся, бросилась к его коню и схватила за узду! Диким блеском горели ее глаза.
— Не пущу, не пущу! — с пеной у рта кричала она.
— Пусти, Агаша, — мягко произнес Скопин.
— Не иди! — кричала Агаша. — Черные вороны заклюют ясного сокола.
Ее с трудом оторвали от княжего коня. Но с необыкновенной силой она вырвалась из державших ее рук и бросилась под копыта.
— Топчи, топчи! Не пущу!
— Агаша! — крикнула Марья Ефимовна.
— Моли его, мать, жена! Помилуй, Боже, помилуй, помилуй! — кричала Агаша и словно в судорогах билась на пыльной дороге.
— Миша, останься! — вдруг крикнула Анастасия Васильевна, не в силах преодолеть суеверного ужаса…
С трудом подняли Агашу и, несмотря на ее вопли, насильно уволокли в дом…
— Миша, не поезжай! — крикнула Марья Ефимовна. Но Скопин только махнул рукой и выехал из ворот. Не проехал он и улицы, как ему навстречу попался
Делагарди, с самого раннего утра куда-то уехавший.
— Князь, куда? — спросил он.
— К Воротынскому, — ответил Скопин.
— Берегись, дорогой князь, не езди, — проговорил Делагарди…
— Почему? — спросил князь, сдвигая брови.
— Узнал я от верных людей, что не любят тебя бояре… Не езди, — повторил Делагарди.
Князь опустил голову.
— Коли я нужен Руси, Бог сохранит меня, — через несколько мгновений ответил он, поднимая свое просветленное лицо.
— Так и я еду, — коротко произнес Делагарди…
На пиру присутствовал сам царь. Делагарди сидел слева, справа Ляпунов, за ним Истома, Пашков и Ощера с Темрюковым.
Тяжелое чувство не покидало Скопина. Он почти не ел и ничего не пил. Грустная и печальная сидела на этом пиру царица, и странной радостью светилось всегда угрюмое лицо Екатерины Григорьевны, жены князя Димитрия.
Скопин глубоко задумался. Его вывел из задумчивости голос кравчего, князя Куракина.
— Царь пьет твое здоровье!
Скопин торопливо поднялся с места. За кравчим стоял слуга и держал на золотом подносе кубок. Принимая кубок, князь случайно взглянул в лицо слуги. Что-то знакомое показалось ему в этих тонких губах, в смиренном выражении лица, которому так странно противоречили умные, непокорные глаза.
Он залпом осушил кубок. Он не видел, как побледнел слуга и отвернулся князь Димитрий. Он не слышал, как этот слуга, принимая на подносе пустой кубок, почти беззвучно прошептал: «Ad maiorem Dei gloriam!»
Что-то странное происходило вокруг. Минутами Скопину казалось, что все происходит как во сне. Разговоры сливались в неясный гул… Лица — в бесформенные массы…
— Князь, что с тобой? — с тревогой спросил его Делагарди.
Он заметил, что страшно побледневший князь как будто покачнулся.
Скопин взглянул на него помутившимися глазами…
— Со мной? — переспросил он, странно улыбаясь. — Душно… — он провел рукой по покрытому потом лбу. — Душно! — повторил он, силясь подняться. Он бледнел все больше и больше… Ляпунов шумно вскочил с места и принял в свои могучие объятия терявшего сознание Скопина. Тонкая струйка крови показалась из уха князя, две другие побежали из ноздрей.
— Иуды! Проклятые! — закричал Ляпунов. — Ты не царь, ты как пес сдохнешь, и Богом и народом проклятый царь! — в безумии окончил он и плюнул в сторону Василия.
Гости вскочили в страшном переполохе, царица пронзительно вскрикнула, бросилась к Скопину и, вдруг ослабев, со всего размаху грохнулась на ковер.
— Бейте изменника! — закричал Димитрий, бросаясь с ножом на Ляпунова.
Но в ту же минуту отлетел в угол, отброшенный сильной рукой. Это Темрюков с пеной у рта бросил его и, не имея при себе оружия, схватил тяжелую дубовую скамью и закрыл собой Ляпунова. Рядом с ним стали Истома и Ощера.
Высоко на руках вынес Ляпунов бесчувственного князя. Но прежде чем довезли юного князя домой, вся Москва узнала об этом горе…
Толпы народа с буйными криками осадили дом князя Димитрия, окружили дворец Шуйского и, безмолвные и печальные, запрудили все улицы вокруг дома Скопина.
Князь не приходил в сознание. В ужасе и отчаянии метались Анастасия Васильевна и Марья Ефимовна. И днем и ночью стояли толпы у дома, между тем как отчаянно отбивали стрельцы Димитрия.
На вторые сутки Скопин открыл глаза. Он увидел мать, жену, Ляпунова, Истому и Ощеру с Темрюковым. Вся застывшая в ужасе и скорби, стояла у ног его одра Агаша.
— Кончено! — тихо произнес он.
С рыданием припала к его руке Анастасия Васильевна.
— Не плачь, — твердым голосом сказал князь Михаил. — Кончено… Скажи царю, — голос его стал слабеть. — Скажи ему, что… земля… сама… должна… себя… править… Скажи ему, чтобы… не верил он…
Голос Скопина пресекся. Он бессильно откинулся на подушку.
Окружающие тихо плакали. Собрав последние силы, Скопин тихо сказал:
— Царь и народ! Орел без крыл — царь без гласа народа… Скажите ему!.. Друзья, матушка, Настя!.. Русь любимая… Родина… злосчастная!.. Прощай!.. Не судил Бог!.. Славы!.. Света!..
Его голос перешел в бессвязный шепот… Все тише, тише… И, глубоко вздохнув, князь Михаил поднял руки и медленно опустил их на грудь.
Мертвая тишина царила в комнате. Солнце России закатилось…
«Последний Рюрикович, венчанный в сердцах народа русского, — по выражению историка, — тихо опочил».
«По двою же месяца пришествия его к Москве, мало поболев, страшный юноша ко Господу отыде… О таком знаменитом человеце проплакала вся земля неутешно, и горького того рыданья не мощно изглаголати днесь…»
Это говорит современник. Короткая жизнь кончена, началась вечная легенда.
И снова грозные тучи скопились над Русью, и снова беспомощный царь стоял одинок под гневом судьбы…
1910