— Молчи, дура! — произнесла княгиня. Агашка притихла.
— Матушка, через час или два я еду на Москву. Не годится дяде Василию на трон сесть, — начал Скопин.
— Не годится, — повторила княгиня. — Иди, Миша, на службу земле. Сложи голову, коли надо, не много таких сынов у нее, как ты, и нужны они ей.
Голос княгини задрожал, но глаза ее сияли материнской гордостью при взгляде на прекрасное лицо сына. Как бы благословляя его, она положила руку на густые кудри сына.
— Берегись, берегись, молодой орел, — жалобно и глухо произнесла Агашка. — Не сиди на змеином гнезде…
Ни мать, ни сын не произнесли ни слова.
— Миша, — помолчав, сказала княгиня, — я тоже поеду на Москву.
— Поезжай, матушка, — тихо ответил князь, — пожалуй, там лучше тебе будет. Кто знает, что случится. Я оставлю тебе всех людей своих, сам поеду вдвоем с Ванюшей.
— Помни же, Миша, хоть и негоже князю Василию на троне быть и много горя принесет он Руси, но больше будет горя, коли с первого же часа кто на царя пойдет.
Скопин грустно опустил голову.
— Ты права, матушка, замутится земля, — глухо проговорил он, — все воля Божья. Коли поспею, поговорю, не поспею… ну что ж! Первым слугой ему буду во славу Руси!
— Так, так, Миша, — произнесла княгиня. — Служи земле, и она вознесет и вознаградит тебя.
И мать и сын чувствовали, что будущее грозит чем-то роковым, второй раз в один год шатнулась русская земля; ее не успокоившиеся еще силы снова взволнованы. И один Бог знает, какими ужасами грозит это разыгравшееся под бурей глубокое море.
Вся челядь на дворе узнала уже о гибели царя, и по сараям и конюшням шли тревожные разговоры. Все были потрясены и со страхом смотрели в будущее. Таинственное волнение коснулось и этих людей, мирно живших вдали от последних событий. Дрогнула в роковую ночь русская земля, и скоро все далекие дети ее почувствуют этот толчок и, смятенные, растерянные, будут ждать последнего, страшного часа родной земли…
Приняв благословенье матери, Скопин на рассвете покинул родное гнездо вместе с верным Калузиным.
V
Ошеломленный в первые минуты неожиданной кровавой вестью, Михаил Васильевич скоро вернул себе обычную ясность ума.
Дядю своего он знал хорошо, знал твердо и всю жизнь его. Брошенный судьбою в водоворот страшных событий, потрясших всю Русь, князь Василий не имел ни мужества, ни таланта ни влиять на эти события, ни сохранить собственное достоинство. Его имя было соединено с грозным и таинственным призраком, направлявшим его робкие и преступные шаги. В угоду царю Борису он вел пристрастный сыск о смерти царевича Димитрия. И в этом сыске он оставил много темных мест, дразнивших воображение. Он же открыто признавал царя Димитрия истинным царевичем, и он же погубил его теперь, как вора, самозванца и расстригу.
Мог ли народ верить такому царю, каждое дыханье которого — ложь?
Чем более думал над этим Скопин, тем тверже решал не допускать избрания дяди. По его мнению, избрание Василия положит начало новым смутам. Василий Иванович никогда не пользовался народной любовью, как, например, старик Мстиславский, не покрыл себя воинской славой, был скуп и подозрителен. Кроме того, много боярских родов могли поспорить с ним древностью и знатностью: Мстиславские, Воротынские, Трубецкие, Романовы. Если у него и есть партия, то все же земля не на его стороне, и много найдется сильных и родовитых врагов, имеющих даже больше прав на корону.
По дороге Калузин сообщил князю немало подробностей, освещающих событие. В душе Скопина зарождалось новое опасение: воинственная Польша может вступиться за своих предательски убитых сынов. Может вспыхнуть война. Такой ли царь нужен теперь! «Нет и нет! — твердил про себя Скопин. — Пождем, устроим землю, тогда созовем Собор всероссийский и выберем царя. Будет война после войны. Пусть пока будет править дума». И князь погонял коня.
Чем ближе подъезжали они к Москве, тем заметнее становилось, что в Москве неладно. В лежащих на пути деревнях шептались о смерти царя. Этому верили и не верили, жалели молодого царя, проклинали убийц, не зная даже, кто они.
Ближе к Москве уже прямо говорили, что царь убит, некоторые утверждали, что он колдун, другие клялись, что он хотел всю землю отдать ляхам и всех обратить в латинство. Тревога народная все повышалась и повышалась, чем ближе подъезжали к Москве. Князь обгонял на своем пути целые небольшие отряды служилых людей, спешивших, сами не зная для чего, в столицу. Ехали и одинокие всадники, быть может почуявшие добычу, а из Москвы тянулись караваны испуганных торговых людей и дворян с семействами — они торопились спастись из ненадежной Москвы.
Князь подъезжал к Москве ранним утром 19 мая.
Ближайшие окрестности столицы были переполнены народом, спешившим в Москву и из Москвы. Телеги, колымаги, люди, конные и пешие, теснились на пути. У заставы была толпа еще гуще. Там стоял отряд стрельцов, старавшийся опрашивать прибывавших и выбывавших. Это производило только сумятицу. Никто никого не слушал. Крики и брань носились в воздухе. Среди этих криков Скопин расслышал возгласы: «Царя выбирают! Царя выбирают!»
Грудь с грудью почти столкнулся князь с высоким, черноволосым всадником, который колол острогами свою лошадь, не обращая внимания на толпу.
— Осторожнее, приятель! — крикнул князь, сжимая в руке плеть.
Незнакомец взглянул на него. Что-то знакомое показалось князю в чертах его лица. Несколько мгновений тот пристально глядел на князя и вдруг снял шапку:
— Здоровье буде, князь Михаил Васильевич, торопись выбирать своего дядю, а прежний царь живее тебя еще, — добавил он с недоброй улыбкой.
Князь вздрогнул, словно что ударило его в сердце.
Незнакомец проехал. Князь хотел повернуть лошадь, но новый живой поток задержал его. Он повернул голову. Незнакомец уже потонул в этом человеческом море.
Страшные, загадочные слова! Мгновенно Скопин понял весь ужас этих слов, если они будут брошены в народные массы… Его сердце заныло. Он рванул лошадь и въехал в ворота.
— Где труп царя, вези меня! — коротко приказал он Калузину.
Рассказ Калузина подготовил князя к тому, чего мог он ожидать на Москве, но, въехав в город, они оба были поражены тем, что пришлось им увидеть на улицах.
Первое впечатление получилось такое, как будто вся Москва обратилась в огромный разбойничий лагерь. Пьяные стрельцы, оборванцы, бабы наполняли улицы, тут же на улицах, несмотря на ранний час, группы мужчин и женщин пили вино и пиво, продавались и жалкие лохмотья, и роскошные польские костюмы, вышитые жемчугом, и утварь. Ругань, крик стояли в воздухе. С бранью сторонился народ перед скачущим Скопиным и его спутником.
Некоторые иногда узнавали его и почтительно кланялись. Но князь ни на что не обращал внимания.
Словно тяжелый сон снился ему.
Они направлялись в Кремль.
То, что увидел Скопин на кремлевских улицах, переполнило его сердце. Он сжал зубы и громко застонал.
И действительно, то, что увидел он, было страшно и отвратительно.
Испуганный конь его безумно бросался из стороны в сторону.
Скопину казалось, что он едет по полю сраженья. Справа и слева и среди улицы, здесь и там валялись начинавшие уже тлеть трупы.
Темные пятна запекшейся крови покрывали улицы. Голова кружилась от невыносимого смрада.
На одной из улиц, прислонившись к стене, сжав зубы, мертвенно-бледный, стоял в разорванном кунтуше поляк. У его ног лежала лицом вниз женщина.
Какой-то стрелец и двое посадских яростно нападали на этого поляка, силясь захватить женщину. Поляк, видимо, терял силы, он вяло и неловко поднимал свою окровавленную кривую саблю.
Заметив двух всадников, он что-то крикнул, но голос изменил ему, хриплый стон вырвался из его горла, и, собрав последние силы, он нанес удар стрельцу по голове; стрелец упал, но и поляк пошатнулся, выронил саблю и упал рядом с ним. Но в ту же минуту Скопин был уже около него, и прежде, чем один из посадских успел поднять обух, князь оглушил его ударом железной рукавицы по голове. Он упал, а другой бросился бежать.