— Чего идти, — сказал московский гость, — здесь пристреливай.
— Точки-то там, отсюда не пристрелять, а вдруг сегодня придет враг, — сомневался ваятель.
— Соберись, зажмурь глаза, прицеливайся, выпей. Видишь свою точку? — спросил московский гость.
— Отчетливо вижу точку «А», — сказал ваятель. — И слева вижу, и справа вижу, сверху вижу, изнутри вижу. Твое здоровье, за прозрение.
— За прозрение, — сказал московский гость, — мне голос был.
В этот раз Кравец совсем не грустил, хотя и весельем все это назвать было нельзя. Он улыбнулся, когда Хези, уже сидевший под стеной, сказал ему печально: «Что твоя грусть по сравнению со мной, когда я три месяца бабы живой не трогал. Я, видишь, сильный, но у меня живот, а бабы этого не любят».
— Ты не прав, Хези, есть такие, что за живот полжизни отдадут. Хлебом не корми, подай брюхатого, — поделился жизненным опытом бригадир.
— Это все извращенки, — сказал Хези и глотнул еще разок.
— Любая женщина извращенка, — убежденно сказал бригадир, — поверь моей седине.
— Это ты прав, — сказал Хези, — но как-то на меня их извращение не распространяется.
— Не гневи Бога, будь терпелив, и ты получишь все извращения земли, все, что ты только пожелаешь.
— Хорошо бы. Из твоих уст мед бы, — сказал Хези и еще раз выпил.
— Только не подсядь. Сдерживайся, а то эта статья в тюрьме не популярна, — порекомендовал ваятель и тоже выпил.
— Это я знаю, а то бы уже давно пустился в разврат и насилие, — сказал Хези. Голова его клонилась набок.
— Не дай Бог, — сказал бригадир.
Возле этого разговора, возле исходящего дня пребывал Кравец, поворачивая голову за диалогом, потребляя местный воздух для поддержания жизни. Мысль его блуждала от точки «А» до извращения женского населения, по пути останавливаясь на глотке коньяка, растянутой мышце плеча, зелено-красном холме галилейских яблок. Страдающее, прекрасное лицо его жены, служившее всегда фоном его сознания, слегка изменилось. Маска боли на ее лице почти стерлась, и одновременно боль оставила Кравеца. Труд, алкоголь, воздух как бы вытеснили из него страдание, и странно, но пустоты он не ощущал. Фортепьянный восходящий и ниспадающий ритм, терзавший сознание Кравеца, отступил почти поверженный. Нельзя сказать, что Кравец прямо звенел от счастья, нет. Но он уже почти стал, как все эти люди, он понимал, о чем они говорят, что делают, что вокруг ходят женщины, отличные незнакомые женщины, нуждающиеся в его внимании. Вот одна прошла, а вот еще какая, в коротком свободном платье. Ох, Кравец, держись, Кравец.
Наконец они расстались. Ваятель и московский гость, обмывший лицо Хези и обменявшийся адресами с бригадиром («приезжайте, уважаемый, с сынком, у меня в Кремлевке друг работает, мировая величина советского масштаба»), повели Кравеца неведомыми путями домой. «Это что за улица, и что это за незнакомые чудесные люди?» — спрашивал Кравец. «Это площадь Субботы, а эти незнакомые чудесные люди, — без иронии сказал ваятель, — в известном смысле, люди субботы».
«Ах, люди субботы, как же, как же, знаю, наслышан. Здравствуйте, уважаемые», — сказал Кравец. Никто ему ничего не ответил. Нищие бренчали монетками. «Молчат, видишь, ваятель, значит, уважают, значит, видят страдальца», — довольно сказал Кравец. От него шарахались за несколько метров, он никого не интересовал, кроме всегда открытого, внимательного ока царя небесного, властителя всего. Кравец был с удовольствием пьян. Пьян с удовольствием. Женщины в платках, обритые наголо, бокастые, задастые, обегавшие их, непривычное для этого места веселье, с девичьим, так сказать, смешком и румянцем на белых лицах, и не без задора и интереса оглядывающиеся на них, волновали Кравеца. Он пытался идти почти за каждой. «Будет скандал», — говорил ваятель и придерживал его. «С чего вы решили, они кокетливы. Чародейки», — бормотал Кравец. Дружки его протрезвели от усилий и неловкости за Кравеца. «Это не принято здесь», — шептал московский гость. «Откуда вы знаете, что здесь принято», — рвался в бой Кравец. Из ближайшего магазина вышел хозяин в шляпе, как все здесь мужчины, но без пиджака, и показал пальцем на полицейскую машину на перекрестке. Затем он, как регулировщик, показал свободной рукой в противоположную сторону — показал направление. «Уходим уже, пошутить нельзя», — проворчал московский гость, и Кравец дал себя увести со словами: «Я не шучу, он врет, картошка, я люблю этих женщин».