Скоро свидимся
Эту весть принесла соседка. Она вошла в избу, когда старики Кирюшины обедали. Вошла и сказала, как обухом оглоушила:
— Маруся Грачева померла!
Старик замер, медленно положил ложку на стол и повернул свою седую голову с редкими волосами к двери, где стояла соседка, такая же старуха, в длинном широком непонятного цвета от старости платье и в таком же застиранном платке. Морщинистое лицо старика, словно покрытое инеем от недельной щетины, выражало недоумение, недоверие, скрытую тревогу и боль, как от неожиданного удара. Увидев, что и соседка, и его старуха смотрят на него: одна с любопытством, другая тревожно, будто опасаясь, как бы он чего не выкинул неожиданного, старик молча отвернулся к тарелке, взял ложку и зачерпнул щи. Но проглотить никак не мог, словно кто глотку заткнул. Он долго полоскал язык во щах, хоть назад выливай, мучился, слушая, как жена выдавила из себя, спросила:
— Когда?
Старик понял, что она сдерживает радость, и подумал про себя со злостью, раздражением и какой-то ненавистью: дура! Дура!
— Нонча, в Уварове, в больнице. Лизка, дочь, туда ее брала…
— Хоронить тут будут, ай там, в Уварове место найдут?
Старик медленно жевал щи и думал, что жена нарочно спрашивает это, чтобы потравить ему душу: вот дура! До смерти не поумнеет!
— Тута, конечно! К мужу положат… А там кому она нужна. Она сама это детям наказывала. Тута и отпевать будут… Ты пойдешь?
— Погляжу… как ноги ходить будут. На тот конец, не ближний свет…
— Я тада зайду за тобой.
— Ладно.
После обеда старик молча взял кепку и вышел на улицу. Там было душновато после вчерашнего дождя, парило солнце. Лужа возле избы уже высохла. Трава, омытая дождем, ярко зеленела. С конца огорода из ветел на берегу речки доносился отдаленный шум грачей. Тревожно трещала сорока в саду, обеспокоенная чем-то. В темном небе застыли редкие чистые облака, и тени от них разбросаны темными пятнами на бугре по полю с выколашивающейся рожью. Но старик не замечал ни облаков, ни яблонь в саду с яркой после дождя листвой и с матовыми зелеными яблоками, не слышал ни грачей, ни сороки, ни ровного гула пчел, брел по меже, сгорбившись, заложив руки за спину. Не услышал он голоса соседки, которая в том же самом платье неопределенного цвета полола тяпкой лук на своем огороде в пяти шагах от него.
— Парит как, — сказала она, разгибаясь и опираясь обеими руками на черенок тяпки. — Опять дождь вольет… Погляди, как сор за ночь вылез, всю землю усеял…
Но старик не услышал, не взглянул на нее, прошел мимо. Он был сейчас далеко, в тридцатом году, видел себя молодым, двадцатилетним, видел Марусю зимой на посиделках у Морозихи, раскрасневшуюся от игры, с блестящими глазами. Видел ее весной на лугу среди подруг, быструю, юркую, и вдруг услышал ее смех, тот таинственный восхитительный смех, каким смеются девчата только весной лунной ночью, услышал так явственно, что сердце захолонуло, и старик оглянулся на соседку, не услышала ли она? Но старуха, согнувшись, ритмично, как машина, тяпала землю.
Старик пошел дальше, не замечая, что тихо постанывает в такт шагам. И снова он увидел тот страшный горький день, увидел молчаливую толпу масловских мужиков и баб возле избы Поляковых. Даже мальчишки не бегали, стояли у телеги с узлами. Увидел возле крыльца сурового уполномоченного из уезда, молодого, коренастого, с широким и злым лицом. Он покрикивал, торопил сборы. Рядом с ним хмурый Ванька Субочев, председатель недавно созданного колхоза. Увидел себя, дрожащего от нетерпенья и страха перед решительным шагом, увидел, как кинулся к крыльцу, когда из сеней появился хозяин избы, теперь бывший, Максим Поляков, как всегда, решительный, энергичный, не сломленный, но сильно мрачный. За ним жена его с мокрым от слез лицом, а следом испуганная Маруся с такими же, как у матери, блестящими мокрыми щеками. Когда он бросился к ним, сильный уполномоченный грубо схватил его за рукав, остановил, оттолкнул от крыльца, крикнул:
— Куда? Освободи проход!
На телегу первой полезла мать, но замешкалась, руки дрожали. Максим помог ей, подсадил, быстро втолкнул на узлы. Сам задом вспрыгнул на телегу, уселся на грядушку, свесил вниз ноги в сапогах. И в этот миг старик, в то время двадцатилетний парень, подлетел у всех на глазах к Марусе, дрожа, схватил ее за руку, заговорил, захлебываясь:
— Маруся, выходи за меня замуж! Тебя оставят, не отправят… Выходи! — с отчаянием глядел он в ее заплаканные глаза.
— Это правда? — с надеждой выдохнула, взглянула на уполномоченного мать.
— Семейных детей мы не раскулачиваем, не положено… С них свой спрос, — буркнул уполномоченный. — Решайте поскорея!