— Хватит, не входи в роль, — сказала Полина Поликарповна.
— Обожди, Поля. Я вспомнил про этого вашего, ну, что на выставке… Да, да, Огородников. Тот знаешь, Аркадий, что придумал? Хвалишь его подсиненную известку вместо инея, пожалуйста, смотри. Молчишь, тоже смотри. А сделал замечание, сейчас же на картину шторку и, будь добр, проходи дальше. За три дня на него шесть жалоб.
— Силен, — удивился Зиненко.
— И все-таки Огородникова я уважаю, — сказала Полина Поликарповна.
— А я хочу танцевать! — категорически заявила Римма и принялась разливать коньяк.
10
Началом всему был разговор Романа Филипповича с зятем. Состоялся он через сутки после суматохи с Лидой, когда Мерцалов вернулся из очередного рейса.
Пока ужинали и пили чай, хозяин молчал. Только изредка трогал усы да задумчиво поднимал и опускал брови. Но как только Евдокия Ниловна убрала со стола посуду и удалилась на кухню, он сказал Петру полушепотом:
— Пойдем-ка в мою комнату.
Там, возле книжного шкафа они сели друг против друга, сдержанные и настороженные.
— Допрашивать будешь? — спросил Мерцалов, догадываясь, чего хочет от него Роман Филиппович. Тот помотал головой и как можно спокойнее ответил:
— В следователи не гожусь. А знать все же хочу, как ты поджилки паровозу резал. Уж больно сноровисто. Разом наповал.
— А с тобой не случалось такого?
— Может, и случалось. Только я сам отвечал, за других не прятался и следы не заметал.
— Какие следы? Это ваша с Алтуниным выдумка. Кирюхин и Сахаров молчат, а вы из кожи вон лезете. Боитесь всю славу заберу. Не бойтесь, вашей не трону. Своей хватает.
— Ты о славе погоди. Прежде с паровозом давай разберемся. Как все же получилось? Песчаных бурь вроде не было: зима. Не смазывал, что ли?
Петр зло усмехнулся:
— Чудаки. О паровозе болеть вздумали. Да вы сами отправите его завтра на свалку. А рекорд жить будет, Он войдет в историю.
— Понятно, — вздохнул Роман Филиппович, поправляя подкрученные кончики усов. — Потому, значит, и скоростемеру голову свернул. Без него легче входить в историю.
Большое лицо зятя стало гневным, и без того маленькие глазки сузились. С ним никто не разговаривал таким тоном даже во время его работы учеником машиниста. А сейчас, когда весть о рекорде разлетелась по всей стране, начались вдруг придирки. И ведь кто придирается: тесть.
— А я считал тебя близким человеком, — огорченно вздохнул Петр.
— Вот, вот, — вскинул голову Роман Филиппович. — Ты считал, что будешь нарушать правила движения, портить паровозы и прятаться под мое крылышко. Смею заверить — не выйдет.
Петр вскочил со стула и несколько мгновений в упор смотрел на Дубкова.
— Знаешь, что? — произнес он каким-то не своим голосом. И, не договорив, ушел из комнаты. Потом хлопнула наружная дверь.
Обеспокоенная Евдокия Ниловна выбежала из кухни и, торопливо вытирая о фартук руки, принялась ругать мужа:
— Ну, что ты пристал к человеку. Согнать со двора захотел. Вот и ушел, и не вернется.
— Вернется, свежий воздух поможет.
Минут через двадцать Петр вернулся. Он молча разделся, прошел в свою комнату и сразу потушил свет. Зато на следующий день произошло то, чего боялась Евдокия Ниловна: Петр забрал чемодан с вещами и ушел из дома, узнав, что новый тепловоз, к приему которого готовился, предназначен не ему, а Юрию Сазонову. Узнал он и о подготовке специального заседания партийного бюро. И этого оказалось вполне достаточно для новой вспышки между зятем и тестем.
Ошарашенная случившимся, Евдокия Ниловна ударилась в слезы.
— И что за напасть такая, — голосила она, припав грузным телом к дивану. — Вся семья вразброд пошла. Ровно за грехи какие. Чего же я теперь дочке-то скажу?
— А ничего, — строго наказал Роман Филиппович. — Даже виду не показывай. Слышишь?
Евдокия Ниловна и сама понимала, что сейчас никак нельзя тревожить Лиду такими страшными вестями. Но ей от этой мысли было еще больнее.
Уход Петра из дома в тот же день стал известен по всей улице. К Дубковым пошли соседи, знакомые. Одни сожалели, другие возмущались, третьи пытались помочь советами.
А сегодня под вечер, когда Евдокия Ниловна ушла проведывать дочь, к Роману Филипповичу забрел Сазонов-старший. Отряхивая снег с воротника старенькой шинели, он жаловался:
— Свистит на улице-то, И все этак снизу, забористо. Похоже разыгрывается.
Голос у него был хриповатый. Между словами пробивался тугой кашель.