На столе в каком-то непонятном порядке стояли грузовая автомашина, дом с высокой трубой, самолет, у которого давно уже не было ни хвоста, ни пропеллера, и старый, видавший виды паровоз с изрядно помятым тендером. Зато на каждой игрушке была тщательно закреплена такая же бумажная вырезка, с какой Володя выбежал в прихожую навстречу отцу.
— Так сколько же у тебя солнц? — спросил Прохор Никитич. Наташа оторвалась от учебника, рассмеялась.
— Чудной ты, Вовик. Одно же солнце на небе. Понимаешь? Одно!
— И нет, не одно, — категорически заявил Володя. — Ведь дома у нас бывает солнце?
— Ну бывает, — снисходительно кивнула Наташа.
— И в садике бывает, — деловито объяснил Володя. — И на улице. И еще, когда меня папа на паровозе катал, солнце тоже с нами каталось.
— Верно, Вовка! Верно! — поняв мысли сына, сказал Прохор Никитич и повернул его лицом к себе. — Убедил, а? Молодец, честное слово! Ну, так и держись, Это важно. А я тебе сейчас премию выдам. — Он быстро сходил в прихожую и высыпал на середину стола большую горсть конфет.
За ужином Наташа сообщила отцу, что в школе у нее сегодня родительское собрание, но беспокоиться не следует, потому что на собрание пошла тетя Лена. Прохору Никитичу сделалось как-то не по себе. Не хватало еще этого: он дома, а на собрании, где будут говорить о его дочери, посторонний человек. Наташа заволновалась:
— Ты думаешь, я уговаривала ее, папа? Я просто при ней пожалела, что не смогла тебе дозвониться, а она сразу стала собираться.
— Она сказала: а мне как раз нужно в школу, — прибавил Володя настойчиво.
Прохор Никитич улыбнулся.
Потом они снова перешли в большую комнату. Наташа все еще занималась, а он, уложив сына в кровать, долго стоял возле туалетного столика и смотрел на бусы, висевшие на мраморной статуэтке. Жена, Валя, всегда надевала их к зеленому выходному платью. Прохор Никитич, бывало, смотрел на нее в этом наряде, как на невесту.
Наташа, взрослея, все больше и больше делалась похожей на мать. Это и радовало, и мучило Прохора Никитича.
Вот и сейчас, поглядев на красивое задумчивое лицо дочери, он вспомнил: так же сидела когда-то за столом и Валя, проверяя тетради учеников. Она работала преподавателем английского языка. За последнее время она очень устала. Но ни разу не пожаловалась. Даже, если спрашивал ее об этом Прохор Никитич, весело отмахивалась: что ты выдумал. На себя-то вон посмотри. Из прихожей вдруг донеслись телефонные звонки. Один, другой, третий… Так звонили обычно от Кирюхина. Это Прохор Никитич знал. Не ошибся он в своем предположении и сейчас.
— Вы вот что, — загремел в трубке густой бас начальника отделения. — Напишите-ка мне объяснение о всех задержках с выходом снегоочистителей.
— Хорошо, — спокойно ответил Алтунин. — Я уже думал об этом.
— Я не знаю, что вы там думали, а такое объяснение представьте мне завтра же. Вот так.
«Неужели он считает, что я умолчу о главном, о простоях локомотивов на станциях? — положив трубку, спросил себя Алтунин. — Напрасно».
Когда он вернулся из прихожей, Володя уже спал, свернувшись калачиком, тихо посапывая. Он и во сне, казалось, был собранным, сосредоточенным и время от времени шевелил губами, как будто продолжал спорить о своем солнце.
Прохор Никитич подмигнул ему, потом взял со стола одну из его вырезок и тихо положил на край подушки.
15
Старенький горкомовский «газик», прозванный за выносливость «козлом», бежал по степи.
После часовой качки на самолете Ракитин как будто дремал в машине. На самом же деле он думал о вчерашнем разговоре в обкоме партии, о тех вопросах, с которыми летал туда. Но больше всего беспокоил его вопрос о Егорлыкском плече, беспокоил не потому, что был он самым важным. Нет, Ракитин просто не мог никак убедить себя в том, что поступил неправильно, поддерживая инициативу Кирюхина. А секретарь обкома сказал ему прямо, без стеснения: «Не за ту вожжу беретесь вы со своим начальником отделения. Облегчить повозку хотите. Не похоже на вас, Борис Иванович».
Вот это самое «не похоже» и не давало сейчас покоя Ракитину.
Газик тем временем вымахнул на холм и словно повис над раздавшейся во все стороны белой степью. Молодой верткий шофер неожиданно прижал тормоза, вытянул вперед руку.
— Глядите, куропатки!
Ракитин проворно распахнул дверцу, вскинул к вискам ладонь. Пестрая птичья стая, удаляясь, трепетала в розоватом от солнца и мороза воздухе. Вот она снизилась и чуть не коснулась искристого снега. Опять взмыла кверху. Вот колебнулась в сторону и вдруг, будто неживая, упала поблизости от дороги.