— Ах, вон что! — Борис Иванович прикрыл окно, снял шапку и подошел вплотную к Зиненко. — Значит, обходный маневр?.. Как на той высоте, под Берлином?.. Да, мило-весело. А может, все-таки подумаешь?
Зиненко стоял, не двигаясь.
Ракитин опять подошел к окну, за которым по-прежнему стоял туман. Белесым было все: дома, деревья, провода и даже пробегавшие внизу машины. Лишь в конце квартала, где выходил на главный проспект грузный троллейбус, вспыхивали голубые молнии.
— Ну, лады, — сказал Ракитин, повернувшись к Зиненко. — Пусть будет по-твоему. Но знай: из горкома я тебя не выпушу.
— Как то есть?
— А так. Будешь внештатным, уразумел?
— Это другое дело, — сразу повеселел Зиненко. — Внештатным согласен. — И шутливо прибавил: — Казаку треба, щоб конь добрый був.
— Ух ты, черт! — схватив его за плечи, воскликнул Ракитин. — Как был упрямым, так и остался.
Раздался стук в дверь. В номер неожиданно вошла Римма. Ярко-желтая высокая шляпа и такого же цвета большие круглые клипсы придавали ее лицу какой-то цыганский вид.
Увидав отца, она как будто немного смутилась. Но тут же взяла себя в руки и, положив на стол кожаную коробку с биноклем, весело сказала:
— Возвращаю, Аркадий Петрович, в полной сохранности. Извините, что задержала.
— Да ерунда, — махнул рукой Зиненко. — Не стоило беспокоиться. Потом бы как-нибудь отдали.
— Что вы. Такая редкая вещь.
«Выпороть бы тебя за эту вещь, — с возмущением подумал Ракитин. — Ишь ведь заявилась. Ни стыда, ни совести». Но, чтобы не выдать перед другом своего гнева, он сказал ей с деланным спокойствием:
— А знаешь? Уходит наш Аркадий к Алтунину.
Римма так выразительно скривила губы, словно речь зашла о человеке, который всю жизнь причиняет ей одни неприятности.
Зиненко улыбнулся. А Борис Иванович, внимательно следивший за дочерью, попросил ее все-таки сказать, откуда у нее такая неприязнь к Алтунину.
— Гм, откуда, — дернула плечом Римма. — Он же нам, диспетчерам, дышать не дает.
— Например?
— Ну вот сегодня. Формирую тяжеловесный, вызываю Мерцалова. И вдруг на проводе прокурорский глас Алтунина: «А почему Мерцалова?», «А знаете ли вы?», «А понимаете ли вы?»…
— Но ты, конечно, все понимаешь?
— Ой, господи! Да я этого Алтунина с первого дня раскусила. Интриган самый завзятый. Меня называет не иначе, как «адъютант в юбке». Вот хам!
Борис Иванович толкнул Аркадия.
— Ты слышишь? — И опять к Римме: — Ну, ну, а чем кончился разговор на проводе?
— На проводе? Как всегда. Я подключила Сергея Сергеевича, и от начальника депо немедленно полетели перья. Оригинально?
— Не очень, — сказал Борис Иванович.
Зиненко вдруг спохватился, что за разговорами не предложил гостям даже раздеться. Он попытался было исправить положение, но Ракитин остановил его:
— Спасибо, Аркадий. Мы, пожалуй, пойдем.
Римма посмотрела на отца и, повернувшись к зеркалу, стала поправлять шляпу.
На улицу отец и дочь вышли молча. Так же молча миновали выстроенные в рядок такси. Неторопливо пересекли площадь. Здесь, над мостовой, туман превращался в густую игольчатую изморозь, и свет фонарей расплывался в огромные мутные пятна.
— Так ты чего это? — спросил Борис Иванович, повернувшись к дочери. — С Аркадием начинаешь?
Римма рассмеялась.
— Какой ты, отец, право! А если и да, не разрешишь?
— Не в том дело. Противно, когда женщина совесть теряет. Слышала, что он тебе сказал насчет бинокля? А то ишь, нашла повод.
— Ох, какой же ты старомодный, — опять рассмеялась Римма. — Все бы тебе по закону, по правилу. А я без всяких зашла и все, попросту.
— Ты так попросту уже два раза нос разбила. А мне, думаешь, легко смотреть на это. Мы с матерью сколько ночей не спали, когда ты от Мерцалова убежала. Хоть бы сказала, совета спросила. И тут с Аркадием. Думаешь, я против? Рад буду, если только не попросту, а серьезно. Друг он мне, Аркадий. Ты знаешь.
Они долго шли молча, думая каждый о своем. Пешеходы попадались редко. Лица их были упрятаны в воротники. А Римма шла, не поднимая воротника, подставляя лицо и шею холоду.
— И с Мерцаловым ты вроде опять игру заводишь? — как бы продолжая свою мысль, спросил Борис Иванович.
— С Мерцаловым у меня счеты семейные, папа.
— Какие семейные? Ты что? У него уже ребенок.
— Ну ладно, ладно, с завтрашнего дня я постригусь в монашки. Доволен?
— Ты не ершись, — сказал Борис Иванович и, взяв дочь за руку, притянул к себе.
25