Наташе нравились эти отчеты, она прятала их в мамину сумку и хранила так же бережно, как и деньги, предназначенные на продукты.
Больше всего Наташе нравилось кормить обедом отца, когда тот приходил с работы. Она точно, как мать, расстилала на столе зеленую скатерть, выставляла из буфета все приборы, если даже кроме соли в них ничего не было. Затем приносила кастрюлю с горячим супом и, неторопливо работая половником, говорила тоном опытной хозяйки:
— Густовато немного. Наверно картошка разваристая попалась.
— Ничего, — подбадривал ее Прохор Никитич, — густовато, зато вкусно.
Чтоб отцу было веселее, она садилась напротив и тоже ела суп серебряной маминой ложкой с мелким узором на ручке.
Сегодня Наташа была очень расстроенной. Не успел Прохор Никитич раздеться, как она подступила к нему с вопросами:
— Что случилось, папа? Почему тетя Лена меняет квартиру?
— Меняет? — удивился Прохор Никитич. — Не знаю.
— Ну, как же. Вон, посмотри!
Она подвела его к окну и показала на грузовую машину, которая стояла у подъезда. Прохор Никитич видел эту машину, когда подходил к дому, но никого возле нее не заметил. А теперь возле кузова суетилась Елена Гавриловна, торопливо укладывая вещи.
«Странно, очень странно», — подумал Прохор Никитич, сжимая пальцами подоконник.
— А ты поговори с ней, — задыхаясь от волнения, попросила Наташа. — Только поскорей. Прямо сейчас.
— Да нет, неловко.
— С тетей Леной неловко? Что ты, папа! Ну пойдем вместе, ладно?
— Нет, нет, потом, — сказал Прохор Никитич. — Я очень тороплюсь. У тебя есть что-нибудь поесть?
Наташа тихонько кивнула и еле-еле выговорила:
— Есть. Ком… ком… пот.
Она вздохнула, прикусила губу и убежала на кухню.
Прохор Никитич прошел в большую комнату, опустился в глубокое кресло и устало закрыл глаза. Не мог он сказать дочери о том, что произошло в эти дни между ним и Еленой Гавриловной. Да и не очень-то приятно было вспоминать слова, опять брошенные им женщине: «В опеке вашей не нуждаюсь». Не стоило, конечно, рубить так вот с маху. У нее ведь намерения были хорошие с этим письмом. А главное: дети к ней привыкли. Да и он тоже.
Наташа принесла кастрюлю с компотом и, не переставая покусывать губы, принялась наполнять им высокие фарфоровые бокалы. Прохор Никитич взялся за ложку. Он хотел, как всегда, похвалить дочь за старание, но вдруг осекся. Пойманная в бокале слива оказалась такой кислющей, что невольно поджались губы. Наташа сразу поняла свою оплошность. Она виновато заморгала и выронила из рук половник.
— Да что ты огорчаешься, — сказал отец, посадив ее, как маленькую, к себе на колени. — Положим сейчас сахару, и все будет хорошо.
— Не будет хорошо, — замотала головой Наташа. — Сахар надо класть раньше, до кипения. Иначе весь аромат пропадет.
— Не пропадет. А ну, давай попробуем!
Наташина ошибка была немедленно исправлена. Компот стал очень вкусным, и аромат его действительно никуда не пропал.
— Я сейчас позову тетю Лену есть компот, — сказала Наташа, вопросительно посмотрев на отца.
— Но ведь она занята.
— А я уговорю ее.
Прохор Никитич промолчал.
— Ты не хочешь, чтобы она к нам пришла, да? — спросила Наташа.
— Не выдумывай глупости.
— Да, да, я знаю, я вижу. Раньше ты с ней разговаривал, а теперь молчишь.
Чтобы успокоить дочь, Прохор Никитич улыбнулся.
— Фантазерка ты моя. Напрасно расстраиваешься. Переезжает человек, значит, нужно.
Наташа схватила его за руку.
— Не надо так говорить, папа. Я люблю тетю Лену и хочу, чтобы она никуда не уезжала. Никуда, никуда.
«Верно, сказал я глупость, — подумал Прохор Никитич. — Совершенную глупость. Но что же делать? Идти извиниться? Но поможет ли это, если вещи уже уложены в машину?» Он встал и быстро оделся.
Наташа понимающе следила за каждым его движением. Черные большие глаза ее блестели. Беспокойные розовые пальцы нервно теребили косу. У Прохора Никитича тугая спазма сдавила горло. Он хотел подойти к дочери, обнять ее и сказать ласково-ласково: «Наташка ты моя, родная, ничего, успокойся». Но эти слова могли сейчас произвести такое же действие, какое производит спичка, поднесенная к пороху. И он сказал: