- Па, - влезла под его руку Леночка. - А можно я Мурзика покупаю?
- Брысь, - сказал журналист и пригласил нас в свой кабинетик, находящийся в каморке, где в достопамятные хлебные годы жила прислуга.
Кабинет был забит книгами, газетами и прочей макулатурой. На стенах висели грамоты, фотографии и плакаты. На продавленной кушетке белели исписанные листы. Журналист принялся их собирать, как полевод картофель. На столе мглел экран компьютера. В окне я заметил далекую кремлевскую башню с тлеющей рубиновой звездой.
- Как бы звезды не стали голубыми, - заметил я, опускаясь на кушетку.
- Не должны, больно мужланистая жизнь наша, - улыбнулся Гостюшин и крикнул в щель двери. - Наташенька, щелкни огурчиков дачных, - и посчитал нужным сообщить. - Вот дачку ладим. Ладим-ладим и все не сладим, а огурчики отменные...
- Папа, - раздался пронзительный голос Леночки из дальней комнаты. Анька у меня Мурзика... Мурзик мой! А-а-а!
- Анька, это моя старшая, - крякнул журналист. - Минуточку. - И вышел вон.
Я и Марина переглянулись: кажется, мы не вовремя? Живут люди счастливо, живут своими заботами, а мы им мешаем. Неожиданно в кухне грохнула посуда. Было такое впечатление, что для кота решили срочно пожарить свежемороженую треску.
- Это Наташа, жена, щелкает огурчики, - посчитала нужным объяснить моя спутница. Наверное, чтобы я не волновался понапрасну?
В конце концов домашние хлопоты в семействе Гостюшиных на время прекратились. Девочки отправились стирать Мурзика, полненькая, уютненькая, правда, чуть встревоженная непрошеными гостями жена метнула блюдо с закуской, и мы наконец стали соображать на троих.
По утверждению журналиста, проблема заключалась лишь в том, чтобы найти нужных людей - по телефону. Существует сеть информаторов в "голубом Движение", способных за максимальную цену выдать максимальный результат.
- Сколько? - спросил я.
- А сейчас мы узнаем, - ответил журналист и потянулся к телефонной трубке.
Через несколько минут я распрощался с десятью тысячами долларами распрощался без сожаления. Я хорошо чувствую людей, и журналист мне понравился - он был бесхитростным и умным, в нем чувствовалась сила человека, понимающего основные законы развития нашего больного общества. Он принимал мир таким, каким он был, не питая никаких иллюзий. Нынче редко встретишь незнакомых людей, которым можно верить с первых минут.
Прощались мы друзьями. Растрепанный кот, провожая нас, терся о ногу хозяина. Тот пожелал нам: выйти сухим из воды, как это удалось Мурзику. Мы посмеялись - непременно будем стараться.
- Кажется, нас ещё ждет ужин при свечах, - вспомнил я уже в машине.
- Ой, бедная Диночка, - заволновалась Марина.
- Может того, к черту Диночку, - предложил. - Позвоним и пошлем.
- Это почему, милый?
- Поехали бы ко мне, - выруливал родной джип на проспект. - И потом: зачем беспокоить бабушку. - Указал на луковичку уличных часов.
- Как ты за старость переживаешь, - засмеялась мой спутница. - Нет, Диночка - это святое.
- Ты уверена? - тешил себя надеждой, что это маленькие дамские маневры.
- В чем?
- В том, что для тебя свято - сейчас.
- Саша, - настаивала на своем. - Нас пригласили на ужин, так? Не будем же менять ни своих, ни чужих планов.
- Ну, хорошо, планы партии - планы народа, - согласился я.
- Я тебя обожаю, - и чмокнула в щеку, словно желая удостоверить свои чувства печатью парфюмерного сердечка.
Когда мы приехали в панельную квартирку, нас встречал праздничный ужин. Дама Штайн держала слово и свечи вовсю пылали, как в старом немецком замке. Василиса Павлиновна крестилась и метала на стол пироги и знаменитую настоечку на малине.
Я замалинил рюмашечку одну-другую и почувствовал, как становится хорошо и покойно. Все-таки здорово, что есть нормальный мир нормальных людей, как, например, журналист Гостюшин или мои сотрапезницы. С ними можно говорить обо всем и ни о чем, поглядывать в окно, где дождит ночь, улыбаться той, которая нравится, хранить на щеке сердечко её поцелуя, и ощущать себя почти счастливым.
- Ну ладно, ребята, - сказал я потом, - с вами хорошо, да завтра день тяжелый, пойду, - и поклонился Дине Штайн. - Весьма был рад познакомиться, - и клюнул ручку в пигментных пятнышках. - А вас солнышко любит, - заметил.
- Идите-идите, товарищ боец, - смеялась Марина, - в свой окоп.
- Галантный, как пианино, - проговорила Дина Штайн. - Так, кажется?
- Как рояль, ик, мадам! - и удалился, покачиваясь, вслед за хлопотливой Василисой Павлиновной. - Учите великий и могучий, ферштейн!..
И на этом мое шутовское выступление закончилось - я пал в прохладный окоп своей комнаты и уснул мертвецким сном, и спал без сновидений. Должно быть, кошмары не поспели за мной, и проснулся в прекрасной физической, как говорится, и моральной форме.
Вчера мне удалось забить сваи в основание настоящего Дела голубых и теперь можно было возводить кирпичное здание.
И не ошибся: тот, кто подал первый кирпич, оказался Гостюшин. Вернее от его имени потревожили по домашнему телефону нашу маленькую компанию, сидящую на кухоньке за утреннем чаем с блинами.
- Да-да, я записываю адрес, - говорила Марина по телефону, а я уже находился в коридоре и натягивал куртку.
Моему примеру последовала и девушка после того, как поблагодарила неизвестного информатора за услугу.
- Я не понял? - удивился. - Ты куда это собираешься, красавица моя?
- Я с тобой, - отвечала. - И должна тебе сказать...
- Марина, - прервал её, - и не думай.
- Послушай меня.
- Нет, - рвал замок. - Какой там адрес? И как эта дверь-брень открывается?
И что же? Ровным счетом ничего - Марина предупредила, что адрес я не получу, а металлическая дверь запирается изнутри и я могу не беспокоиться. И ушла на кухню продолжать пить чай с блинами.
О, женщины! Если бы вас не было в природе, как бы скучно и пресно жилось бы всему человечеству. Я заскрипел резцами, однако взял себя в руки и заглянул на кухоньку, щерясь, как гюрза, на хвост которой наступил неосторожный голоногий путник в пустыне Сахара.
- Мариночка, прости, ты меня не так поняла, - повинился. - Дело чрезвычайной серьезности и тебе лучше...
- Я сама знаю, что мне лучше, - отрезала.
- Батюшки, как ты с человеком разговариваешь, - невпопад заволновалась Василиса Павлиновна.