Торговец производил странное впечатление - худощавый, высокий, с серым, нервным лицом, он стоял, глядя куда-то себе под ноги и неустанно перекатывался с носка на пятку и обратно. Он весь был каким-то серым, словно пыльным. Его образ казался вырезанным из старой, потёртой фотографии и неумело вставленным в яркую картинку весенней Вены. Сам не зная для чего, Альберт подошел и спросил цену. Торговец вместо ответа, так и не поднимая глаз, спросил: "А играть-то умеете?"
Альберт, внутренне усмехнувшись, подумал, что, пожалуй, вот для этого мужчины и этой улочки он играет гениально.
-Умею, - не в состоянии спрятать самодовольство, ответил Альберт.
-Но не докажите, смычка-то нет? - с той же монотонностью, все также, не поднимая взгляда, ответил торговец.
-И смычок есть, - отчего-то улыбаясь, сказал Альберт, уже наклоняясь за скрипкой со смычком в руке.
При попытке настроить, лопнула еще одна струна.
-Ну что же... почувствуй себя Страдивари, - подумал, ухмыляясь, Альберт, осторожно подтягивая последнюю уцелевшую струну и устраивая скрипку под подбородок.
Несмотря на всю убогость инструмента и единственную струну, нежная, щемящая тема Тоски пролилась над мостовой, в идеальном исполнении и с удивительно чистым, хрустальным звуком. Закончив музыкальную фразу, Альберт медленно опустил смычок, озадаченный удивительным инструментом, и повернулся к торговцу.
-Сколько? - вопрос о цене вырвался бесконтрольно, слишком резко, но серый мужчина пропал, на мостовой одиноко лежал потертый футляр.
Ему аплодировали торговцы и прохожие, но Альберту было не до этого, все его мысли занимала скрипка, он хотел её купить, купить за любые деньги. Серый человек так и не появился, никто не обратил внимания куда и когда он ушел, никто его не знал и не видел здесь раньше. Альберт некоторое время потоптался, озираясь, потом присел в кафе напротив за столик, все еще надеясь увидеть торговца. Но прошел час, второй, а серый мужчина так и не появился. Альберт взял футляр со скрипкой и отправился домой.
Глава вторая. Струны.
Почему-то не спалось. Альберт встал, выпил чай и решил заняться своим сомнительным приобретением - скрипкой. Надо поставить струны, осмотреть и почистить корпус... Обнаружив на дереве несколько сквозных трещин, он удивился, что не заметил, играя, характерного дребезжания звука. Решил взять скрипку с собой в оркестр, Софи не очень любила, когда он репетировал дома, соседи высказывали недовольство. Альберт не любил расстраивать свою Софи.
Они поженились семь лет назад.Она была одной из его немногочисленных поклонниц. Софи дождалась его после дуэтного концерта и робко пригласила на свою выставку. Художница, не так чтобы известная, но вполне востребованная. Интеллигентная, умная, красивая, причем настоящей французской красотой, - дерзкой и трогательной одновременно, - она была одной из тех немногочисленных людей, чьё общество не раздражало Альберта даже с утра. Он никогда не врал себе, что это любовь. А вот Софи врал. Но можно ли назвать ложью то, что так радует человека?
Её родители, тоже художники, переехали из Франции еще до её рождения. Они приняли его кандидатуру благосклонно. Свадьбы, как таковой, не было. Их обвенчали в маленькой церквушке недалеко от Граса, где жили родители Софи. Отпраздновали там же в уютном ресторанчике, вчетвером. Софи светилась счастьем так, что Берт тоже будто отогрелся. Августовское солнце путалось в длинных, слегка волнистых волосах Софи, тонуло в её светло-карих глазах. Она была так прекрасна в простом, хлопковом бежевом платье в пол, с обнаженными плечами, маленькая, едва достающая ему до подбородка, что Альберту захотелось сделать для нее что-то особенное, настоящее, от души. На следующий день он подарил ей щенка лабрадора, он знал о её детской, до той поры так и не осуществленной мечте.
Он погулял с собакой и ушел на работу на час раньше. Устроившись в пустом зале, настраивая «старушку», он начинал потихоньку злиться и закипать. Скрипка упиралась, скрипела декой, плохо держала настройку, совершенно новые, дорогие струны, лопнули дважды, во второй раз поранив Альберту руку до крови. Альберт грязно выругался и, властно прижав подбородник, зло взял тренировочные гаммы. Скрипка поддалась так легко и выдала звук так мягко и послушно, что Альберт с удивлением остановился и уставился на инструмент. На струнах и шейке алела кровь, разодранный безымянный палец левой руки всё еще кровил и неприятно саднил. Промокнув его салфеткой, Альберт встал, и, едва он коснулся смычком струн, в воздух осыпалась, искрясь, музыка Вивальди, становясь почти осязаемой, колкой, всепроникающей.