Хотелось продлить этот миг навечно. Завра доверчиво прижалась ко моей груди и закрыла глазки. Но долго побыть вместе нам не дали. Врачи были неумолимы. Они забрали малышку на обследование, а мне велели ждать. Когда девочку забирали, я поймал на себе взгляд Эммы. Показалось, что она довольна мной.
Несмотря на всю суету, второе яйцо никто не потревожил, и оно, теперь уже одиноко, продолжало лежать на песке. В помещении воцарилась тишина, нарушаемая лишь громким дыханием волнующейся Эммы, скрежетом её когтей по полу и тихим успокаивающим шёпотом Марии. Настя сидела с выпрямленной спиной, в волнении прикусив губу. Я попытался дружески обнять девушку, поддержать, но она с натянутой улыбкой отстранилась и продолжила неотрывно смотреть на яйцо. Я даже почувствовал себя немного виноватым за те счастливые эмоции, которые испытывал.
Напряжение нарастало. Казалось, даже воздух сгустился и стал физически осязаем. Один раз яйцо будто шелохнулось, Настя вздрогнула, но больше ничего не произошло. Вновь потянулось ожидание. Медики находились в помещении постоянно.
Спустя полчаса, Эмма рыкнула и, мотнув головой, нервно переступила с ноги на ногу. Кто-то из врачей выбежал, началась суета. Настя вскочила на ноги, обхватила себя руками и вновь застыла в ожидании. Я пригляделся к яйцу, но никаких изменений не увидел. Не решаясь беспокоить девушку, тихо спросил у находящейся здесь же профессора Кац:
— Что происходит?
— Эмма считает, что завр сам не сможет появиться на свет. Мы доверяем её инстинктам. Придётся помочь малышу, — ответила она, явно нервничая.
Я с беспокойством посмотрел на яйцо, на волнующуюся маму–завру, потом на тонкую напряженную фигурку Насти, застывшую неподалеку.
В этот момент один из медиков подошёл к яйцу и специальным ножом аккуратно начал вскрывать оболочку и потом уже руками освобождать малыша. Настя взяла полотенце, поданное Женевьевой Альбертовной, и, прижав его к груди, ждала своей очереди.
Эмма сунула голову к детёнышу и стала его вылизывать. Раздался слабый писк, отозвавшийся восторгом внутри меня. Но он резко прервался и перешёл в еле слышный мучительный хрип. Кажется, малыш задыхался. Я почувствовал страх. Будто мир стал стеклянным, и над ним завис молоток, угрожая разнести всё вокруг на осколки.
Эмма оглушительно рыкнула, и к заврику подбежали медики. Я отошёл к стене, чтобы не мешать. Настя дёрнулась помочь врачам, её аккуратно, но твёрдо отодвинули. Она осталась стоять близко к малышу и с её места было видно всё, что делают медики. Настя прижала кулачки ко рту, а из её глаз безостановочно текли крупные слезы. Они капали и впитывались в одежду. А она лишь смотрела и смотрела на происходящее. Мне за спинами медиков видно ничего не было. Я подумал, что, наверное, оно и к лучшему. Меня захватило отвратительное чувство всепоглощающей беспомощности. Заныли мышцы рук. Оказалось, что я, сам не замечая, так вцепился в карманы джинсов, что побелели костяшки.
Тяжёлую атмосферу разорвал пронзительный крик Эммы, сопровождаемый такой волной отчаяния, что из меня будто весь воздух выбило. Впервые в жизни я ощутил настолько сильную душевную боль. Чужая, на несколько мгновений она стала моей. Я тяжело привалился к стене, чтобы взять себя в руки и хоть немного отгородиться от эмоций завры.
Эмма бешено вращала глазами, трясла головой, будто не могла поверить в происходящее. На попытавшихся подойти медиков клацнула зубами так, что они мгновенно отскочили. Завра явно находилась в невменяемом состоянии. Это было страшно, ведь она одним движением крыла могла нанести кому-нибудь увечья. Райдер Эммы буквально повисла у неё на шее, пытаясь успокоить. Наконец, ей удалось увести беснующуюся завру.
В помещении стало тихо. Медики отошли, и на песке я увидел маленькое бездыханное тельце завра. Головка на тонкой длинной шее была безвольно запрокинута назад. Изо рта торчали какие-то трубки, видимо, врачи пытались заставить малыша дышать. Крылья-перепонки были немного недоразвиты и свисали с боков смятыми тряпочками. Но больше всего мне почему-то врезался в память маленький хвостик, трогательно подогнутый под задние лапки.