146
Скука
мая с шеи, дикарь отдает алчному завоевателю амулет из драгоценных камней. Можно было подумать, что она не знала поклонников, которые дали бы ей почувствовать, каким желанным может быть женское тело. Правда, Балестриери ее обожал и даже умер от этого обожания, но, казалось, Чечилия до сих пор этому удивляется, как вещи, с ее точки зрения, глупой и непростительной.
Неожиданно я почувствовал укол в сердце и вздрогнул. Уколола мысль, которая заставила меня почти физически ощутить бесплодность всех моих размышлений перед лицом этого отсутствия: «Что бы ты там ни придумывал, а Чечилия все-таки не пришла!» Я посмотрел на часы и заметил, что со времени моего пробуждения прошло уже тридцать минут: Чечилия, конечно, сегодня не придет. И я больше не желал убеждать себя в том, что ее отсутствие мне безразлично.
Я подумал, не заболела ли она — единственная причина, которая могла бы объяснить ее поведение, не посеяв во мне подозрений, и вскочил с дивана, чтобы ей позвонить. И только тогда, с ощущением совершающегося открытия, понял, что никогда не звонил Чечилии, ни разу. Это она мне всегда звонила, каждый день, а я не звонил, потому что мне это было не нужно. Такое полное отсутствие любопытства с моей стороны показалось мне весьма знаменательным. Я никогда не звонил Чечилии, потому что никогда не пытался установить с ней настоящие отношения. Так они и стали ничем: скука легко их подорвала, и в конце концов я даже решил покончить с ними совсем.
Номер Чечилии ответил загадочным молчанием, вернее, молчание казалось мне загадочным, потому что Чечилия с той минуты, как она не пришла, сама стала загадкой, укрывшейся в этом молчании, как зверь в норе. Од
147
Альберто Моравиа
нако будучи загадочным, это молчание все-таки не было окончательным. Без особой уверенности, как игрок, который после нескольких проигрышей все-таки не теряет надежды отыграться, я надеялся, что в конце концов в трубке раздастся голос Чечилии. Но вместо этого произошла странная вещь: гудки прервались, то есть кто-то взял трубку, но не произнес при этом ни слова, мне показалось, что на той стороне я различил что-то вроде учащенного дыхания, а потом вздоха. «Алло, алло! — кричал я, — кто у телефона?» — пока не услышал, как там положили трубку. В ярости я снова набрал номер, но мне снова ответило молчание, наполненное этим таинственным дыханием, и под конец трубку опять положили. Я набрал номер в третий раз и ждал очень долго, но никто не подошел.
Оставив в покое телефон, я вернулся на диван. Поначалу я был так поражен, что вообще ничего не соображал. Мне было ясно только одно: в тот самый день, когда я решил сообщить Чечилии о нашем разрыве, Чечилия, не знаю почему, впервые не явилась на свидание, то есть фактически сама спровоцировала меня на разрыв, который я только еще собирался ей предложить. Я испытывал то самое неприятное чувство, которое испытывает человек, спускающийся по крутой темной лестнице, когда, готовясь преодолеть последнюю ступеньку, вдруг нащупывает ровную поверхность лестничной площадки и теряет равновесие именно потому, что ступеньки, которой он ждал, на самом деле не оказалось.
Безотчетно, чисто механически я поднялся, подошел к двери, открыл ее и взглянул в сторону входной двери, словно надеясь, что из-за угла сейчас появится Чечилия. Потом я посмотрел в другую сторону, и мой взгляд, обежав все двери, задержался на двери Балест-
148
Скука
риери. Я не мог не подумать о том, что и Балестриери, наверное, вот так же, Бог знает сколько раз, выглядывал в коридор, чтобы посмотреть, не появится ли из-за угла опаздывающая Чечилия. Я знал, что в его студии пока никто не живет, говорили даже, что там хочет поселиться сама вдова. В день нашей первой встречи Чечилия оставила ключ от комнаты старого художника у меня на столе и так его и не взяла, а я забросил его в какой-то дальний ящик, словно предчувствуя, что он мне еще понадобится. Внезапно мне захотелось очутиться в тех стенах, где Балестриери мучился от той же неясности, от которой сейчас мучился я.
Я взял ключ и, оставив дверь полуоткрытой, чтобы Чечилия, если она все-таки явится, могла войти, направился к студии Балестриери.
Когда я зажег искусственные, с искусственным же нагаром, свечи центральной люстры, студия с ее подделанной под старину мебелью и темно-красным Дамаском показалась мне еще более мрачной, чем в первый раз. Ступая по толстому ковру и с отвращением вдыхая застоявшийся, пыльный, дурно пахнущий воздух, я подошел к стоящему посреди комнаты большому, громоздкому, выдержанному в стиле Возрождения столу, блестящая поверхность которого за два месяца запустения покрылась густым слоем пыли. На нем стоял телефон, рядом лежал телефонный справочник и зеленая квитанция об уплате. Я подумал, что вдова, должно быть, и в самом деле собирается сюда переехать, раз уж платит за телефон; потом мой взгляд упал на записную книжку, с переплетом «под мрамор». Я взял ее и начал листать. Почерк Балестриери, крупный, четкий, корявый, почему-то привел мне на память его слишком широкие плечи и огромные ступни. Меня поразило количество женских имен, просто имен