— Откуда он взялся, не знаешь?
— Странные вещи о нем говорят. Один из красноармейцев рассказывал, что вроде он — художник.
— Да ну?
— Вот-вот. Говорит, впервые видел его в восемнадцатом году, на главной площади города. Они там иконы жгли, у церквей отобранные, а порченный наш орал «Долой старое искусство!». Не знаю, правда ли, но так рассказывают.
— А сам он что рисует?
— Кто ж его знает. Сам я не видел, да и никто не видел, у кого я ни спрашивал. Богохульное что-то, наверное. Известно только, что он из художников в комиссары пошел. Вот и добрался до нас, за грехи наши.
— Он не жилец, — хмуро заметил Скворец.
— Конечно, не жилец, — согласился дед. — Удушит его этот дом, если он в нем останется. Уже душить начал — сам небось видел.
— Да не о доме я говорю, — отмахнулся Скворец.
Сережка Высик, притихший, слушал этот разговор, жадно ловя каждое слово. Кое-чего он не понимал, но того, что он понимал, было вполне достаточно. Малец он был приметливый и сообразительный и во многом мог разобраться сам, не задавая лишних вопросов.
— Думаешь, мужики его порешат? — спросил дед. — Нет, такого не будет. Не скажу, что народ у нас смирный, но властью наш народ крепко пуганный. Никто на рожон не полезет.
— У власти свои разборки бывают, — сказал Скворец.
— А, ты вон куда гнешь?.. — Дед призадумался.
Скворец только кивнул. Тут его взгляд упал на Сережку.
— Треплемся мы с тобой, а у парня глаза слипаются. — Скворец взглянул на окно, за которым начинало слегка сереть. — Скоро нам в путь трогаться. Ты бы побаловал мальца со своего промысла, дед.
Дед охотно извлек откуда-то горшочек с черной икрой, из печи добыл другой горшок, отлил из него в миску варева, в котором плавали куски осетрины, и все это поставил перед мальчиком.
— Жаркая икра уже пошла, — заметил он при этом.
Воробей сам не ожидал, что в нем вдруг проснется зверский аппетит и он так накинется на еду. Казалось бы, все треволнения и переживания должны были притупить в нем желания и чувства. Но нет — видно, здоровый молодой организм брал свое. Поев от пуза, мальчик взглянул на старшего друга.
— Мы что, куда-то далеко отправляемся? Разве не в лагерь? — спросил он.
— Ты ж сам в лагерь возвращаться не хотел, — сказал Скворец.
— Не хотел и не хочу. Но ты-то, наоборот, считал, что сбежать — это глупость.
— А разве мы сбегаем?
— Но как же…
— Вот так. — Скворец встал и потянулся. — Мы не в кусты прячемся, мы попытаемся большую беду предотвратить.
— Что-то еще случилось? — Воробей почувствовал, как внутри у него все похолодело. Было что-то очень мрачное и пугающее в том, как Скворец произнес последнюю фразу.
— Случилось, — буркнул Скворец.
— У нас в лагере?
— Да.
— Значит, ты там был?
— Был. — Скворец нахмурился. — Когда ты уснул, я ушел потихоньку, с Тамаркой повидаться… Цыганок — из твоих однокашников? — спросил он вдруг.
— Да, — Воробью показалось, будто он начал что-то понимать, — с ним что-нибудь случилось? Его сегодня ночью вроде бить хотели, — добавил Воробей, припомнив сценку во время обеда. — Мишка толстый со своими дружками.
— Вот как? — Скворец, похоже, сильно заинтересовался. — За что?
— Не знаю, — Воробей пересказал ему то, что видел и слышал.
Скворец несколько секунд размышлял.
— Понятно… — протянул он наконец. — А что, Цыган действительно такой тихий?
— Вроде да. — Воробей пожал плечами. — Ты видел, как его били?
—Я другое видел, — коротко и с неохотой ответил Скворец. Он еще подумал. — Знать бы, из-за чего этот Мишка на него взъелся… Хотя и это уже не важно. Ты не знаешь случаем, на повара твой Мишка зла не держал? Не задумывал ему какую-нибудь свинью втихую подложить?
— Не знаю. Мишка кому угодно может свинью подложить. Но чтобы он зуб на повара имел, я не замечал. А что?
— Ничего. Словно все вдруг в бешенство впали. Дни, что ли, такие… — Скворец встал и потянулся. — Путь нам не близкий предстоит. Выдержишь?
— Выдержу, — заверил Воробей.
— Хорошо. А с тобой, дед, мы договорились, — повернулся Скворец к старику. — Тамарку с Цыганом не оставляй. И ни полсловечка никому…
— Да уж можешь на меня положиться, — сказал старик. — Чтоб я да своего напарника подвел…
Скворец взглянул на Воробья и улыбнулся.
— Я иногда деду браконьерствовать помогал, есть такой грех, — объяснил он. — А это все равно что побратимами стать. Верно, дед?
— Верно, — подтвердил дед. — Мы теперь всегда друг за другом стоять должны.
— Но почему Тамарка с Цыганом прячутся? — спросил Воробей.
— По пути объясню, чтоб не скучно шагать было. Времени, боюсь, у нас мало. Хорошо хоть тебя, несмышленыша, вытащить успел.
— Отчаянное ты что-то задумал, — пробормотал дед.
— А ты помолись за нас, — усмехнулся Скворец. — Хуже не будет.
Воробей уже понял, что приключилось нечто совсем нехорошее, и боялся даже спрашивать, что именно.
— Ступайте с Богом, — вздохнул дед.
Скворец вынул еще пару папирос, положил на стол.
— Последним делюсь.
И не давая деду времени рассыпаться в благодарностях, взял Воробья за плечо и повел из избы.
…Когда они вышли на крыльцо, то в сером полусумраке наступающего утра увидели на небе красноватый отблеск — за лощинкой, за перелеском, в стороне деревни.
— Значит, вовремя мы с тобой успели, — сказал Скворец.
— Что это? — спросил Воробей.
— Большой дом горит, — сказал Скворец. — Со всем зерном конфискованным — и, может быть, со всеми, кто был в этом доме. Я поэтому так и спешил тебя оттуда вытащить. Прикидывал, как тебя незаметно разбудить и увести. — Он зашагал со двора, Воробей, отупевший, подавленный и растерянный, заспешил рядом с ним. — Ты почему на улице оказался?
Воробей рассказал ему. Когда он кончил рассказывать, Скворец резко остановился и остро поглядел на мальчика.
— Ты знаешь, что такое падучая? — спросил он.
— Слышал.
— Так вот оно самое ты и видел… Это хорошо, что тебя дурной сон разбудил. А еще лучше, что мы не разминулись. Видно, ты у Боженьки в любимчиках ходишь.
— Значит, ты знал, что дом подожгут?
— Подозревал.
— А кто поджег? Мужики, у которых зерно отобрали?
— Нет. Хотя все на мужиков подумают. Несладко им теперь придется. Если, конечно, мы с тобой ничего сделать не успеем.
Воробей с восхищением поглядел на друга — с какой спокойной уверенностью он говорит о том, что лишь нехватка времени может помешать ему — им! он и Воробья сюда зачислил — остановить нарастающую лавину темного и страшного.
— Я отправился повидать Тамарку, — с оттенком равнодушной рассеянности заговорил Скворец, он шел ровным шагом и, не глядя на Воробья, словно для самого себя пересказывал то, что с ним было, для собственного лучшего понимания. — Подождал ее около девчоночьего барака…
Барак, где жили воспитанницы женского детского дома, находился чуть на отшибе; девочки и кормились отдельно, хотя с той же самой кухни.
— Она не выходила. Мне удалось, постучав в окошко, тихо разбудить одну из ее подруг. И узнал я, что с Тамаркой какая-то разборка была, старшая воспитательница увела ее к себе. — Скворец имел, конечно, в виду ту постройку, в которой жили педагоги, крепкое строение, некогда бывшее, похоже, приказной избой, — и орала на нее, а потом заперла у них на чердаке. Я сразу подумал, что тут нечто вроде женской ревности взыграло, потому что Татьяна Николаевна — женщина на излете, а Тамарка только в молодость входит, и я замечал, как она порой злится на Тамарку, словно Тамарка ей нарочно в нос своим видом тычет, что ее время ушло. Ну, предлог придраться всегда найдется. Только мне знать надо было, что это за предлог. Стал думать, где бы разузнать. От нашего года почти никого не осталось, всех одного за другим по заводам и по ремесленным училищам распределили, трудовую жизнь начинать. Меня и еще троих попридержали до осени, чтобы мы здесь за старших были, помогали педагогам вами, мальцами, управлять. Ну, двое — ребята сволочные, а третий, Митян, ничего. Я его разбудил незаметно от тех двоих. И точно — эти двое на пару во всем и виноваты. Видно, счеты свести хотели. А может, по дурости. Треп у них с военспецем вышел, знаешь ведь, как он умеет с ребятами разговорчики вести. То да се, там, насчет женских прелестей. О Тамарке упомянули. Наш вояка заметил, что она уже девка в соку, хотя по соображению еще и девочка. А один из них возьми и ляпни, что не такая уж она и девочка — вон и наш повар на нее глаз положил, и она ему, кажись, не отказывает, да и не ему одному, похоже. Не знаю, почему он повара сюда приплел, а про меня даже словом не обмолвился. Видно, соображал, что повар — мужик бессловесный, несмотря на весь свой зверский вид, а со мной шутки плохи. И, на то смахивает, военспец сразу Татьяне это донес, на ус намотав… И пошло-поехало… А с поваром-то что, спрашиваю я. Его ведь тоже по этому доносу к ответу должны притянуть, разве нет? Нет, говорит Митян, вроде с поваром все спокойно. Хорошо, думаю, это, наверно, значит, что его завтра с утра взашей погонят. А может, и нет — нового работника сейчас не очень сыщешь, в нашей глуши. Так или иначе, но с поваром мне надо было обязательно немедленно потолковать. Не верил я, будто он не знает, почему эти два гаденыша на него зуб точат — и они ли точат вообще, или просто с чужих слов, в свою очередь, всякие гадости военспецу о нем повторили… Только не было повара на кухне, на его лежаке… Я сразу недоброе почувствовал, хоть повар, конечно, куда угодно на минутку отлучиться мог, до ветра, к примеру, выйти. Сперва я подумал, не навестить ли твой барак на случай, если повар мне все-таки не поверил… Но потом решил, что тебя все равно в бараке нет и что лучше я сначала до Тамарки доберусь. В тот момент я не знал, куда кидаться, — за одно возьмешься, другое упустишь, и никто не знает, что сейчас важней и неотложней, и у меня на душе кошки скребли. Вот так, с задней мыслью, что я могу опоздать, куда опаздывать не следует, я все-таки отправился на выручку Тамарки. Мне через крыльцо и пристройку удалось незамеченным на крышу взобраться, а там я через слуховое окно на чердак пролез. Тамарка перепугалась до смерти, когда я спрыгнул прямо перед ней. У нее, оказывается, уже был до меня один посетитель...