— Их родительницы, — поправила она его.
— От их единственных родителей, — еще раз под-, черкнул он. — Мне надо было предусмотреть, что вы найдете нас. Я позвонил вашему врачу, и он ответил, что вас, отпустили, но куда вы уехали и когда, он отказался сказать.
— Но куда еще мне деваться? — жалобно вскрикнула она, ломая свои унизанные кольцами пальцы.
Я бы мог поклясться, что она любит его — об этом говорил каждый ее взгляд, каждое слово.
— Кристофер, — плача, умоляла она, — у меня нет друзей, нет семьи, даже дома; мне некуда поехать, кроме, как к тебе и твоей семье. Все, что мне осталось в жизни — это ты, Кэти и ее сыновья — мои внуки. Ты хочешь отнять у меня и это? Каждую ночь я на коленях молюсь, чтобы вы с Кэти простили меня, взяли меня к себе и любили, как когда-то ты любил меня.
Казалось, он сделан из нечеловеческого материала, так он был неумолим, а я вот-вот готов был заплакать.
— Сын мой, мой возлюбленный сын, возьми меня к себе, скажи, что ты любишь меня вновь. Но если ты не можешь этого, тогда позволь хотя бы мне остаться здесь и хоть изредка видеть моих внуков.
Она ждала его ответа. Он отказал ей молча. Тогда она продолжала:
— Я надеюсь, ты снизойдешь к моим мольбам, если я пообещаю никогда не показываться ей на глаза, поклянусь, что она не узнает, кто я такая. Ведь я видела ее, слышала ее голос; я пряталась за стеной и слушала ваши голоса. Мое сердце готово было разорваться, мне до боли хотелось обнять вас, быть с вами. Слезы душат меня, мне хочется закричать о том, как я виновата перед вами и как раскаиваюсь! Я так раскаиваюсь!
Он продолжал отчужденно молчать; взгляд его был холоден, как у профессионального медика перед больным.
— Кристофер, я с радостью бы отдала десять лет оставшейся мне жизни, если бы смогла исправить то зло, что причинила вам! Я отдала бы еще десять лет просто за то, чтобы быть в вашем доме и лелеять моих внуков!
Слезы стояли не только в ее глазах, но и в моих. Сердце мое разрывалось от жалости к ней, хотя из ее слов я понял, что мама с папой ненавидели ее не напрасно.
— Ах, Кристофер, неужели ты не понимаешь, что значат эти черные лохмотья? Я потеряла свое лицо, свою фигуру, я скрываю свои волосы, только чтобы она не узнала меня! Но все это время я молюсь и продолжаю надеяться, что когда-нибудь вы оба простите меня и примете меня в семью! Пожалуйста, умоляю, примите меня, как свою мать! Если ты снизойдешь ко мне, то и она когда-нибудь!
Как он мог спокойно слушать эти душераздирающие мольбы? Как можно было не почувствовать жалости к ней? Я и то плакал.
— Кэти никогда не простит вас, — бесцветным голосом ответил папа.
Мне стало странно, когда она радостно вскрикнула:
— Значит, ты меня прощаешь?! Пожалуйста, скажи мне это!
Я весь дрожал от ожидания: что он ответит?
— Мама, как я могу сказать, что прощаю вас? Значит, я предам Кэти, а я никогда не сделаю этого. Мы всю жизнь вместе, вместе нам и умирать, а если мы не правы, то и быть неправыми нам вместе. А вам судьбой суждено быть виноватой и поэтому — одинокой. Ничто не может извинить смерть; оживить вновь нельзя.
Каждый день, что вы проживете по соседству, нанесет еще больший урон будущности Барта. Вы знаете, что он уже угрожает нашей приемной дочери Синди?
— Нет! — вскрикнула она, так потрясая головой, что ее вуаль упала с лица. — Барт не сделает ничего дурного.
— Вы так уверены? Но он отрезал ребенку волосы ножом, понимаете это вы, миссис Уинслоу? И матери своей он тоже угрожает.
— Нет! — еще более страстно закричала она. — Барт любит ее! Я занимаюсь воспитанием Барта, потому что ему недостает внимания родителей; вы оба слишком заняты своей профессиональной жизнью, вы не видите, как он страдает. А я отвечаю на его любовь. Я стараюсь восполнить ему недостаток материнской любви и ласки. Я сделаю все, чтобы он был счастлив. И, если он счастлив от моей ласки и моих подарков, то какой вред я могу причинить ребенку? Кроме того, известно, что если у ребенка есть все сладости, которые он пожелает, то рано или поздно они ему надоедают. Когда-то я сама была в этом возрасте, любила мороженое, пирожные, пирожки, конфеты… а сейчас я могу и вовсе обходиться без них.
Папа встал и дал знак мне. Я встал около него, а он с жалостью смотрел на свою мать.
— Как поздно, — произнес он, — как непоправимо поздно вы осознали свою вину и стараетесь ее исправить. Когда-то одно слово из всех, сказанных вами теперь, могло растопить мое сердце. А теперь уже то, что вы настаиваете на том, чтобы остаться здесь, доказывает, как мало вы печетесь о благополучии нашей семьи.
— Ну, пожалуйста, Кристофер, — вновь взмолилась она, — у меня больше никого нет, и некому будет заплакать надо мной, когда я умру. Не отказывай мне в любви, ведь это убьет в тебе самом твою лучшую сторону. Ты всегда был иной, чем Кэти. В тебе всегда было сострадание — найди его теперь. Оживи в себе свои лучшие качества, сделай так, чтобы и Кэти через тебя смогла найти в себе любовь! — она разрыдалась и вконец ослабла. — Или пусть не любовь, а хотя бы прощение. Помоги ей простить меня; я признаю теперь, что была плохой матерью!
Казалось, теперь и папа растрогался, но ненадолго.
— Я обязан прежде всего думать о благополучии Барта. Он очень нестоек и раним. Ваши рассказы так подействовали на него, что у него начались ночные кошмары! Оставьте его в покое. Оставьте в покое нас. Уезжайте, или не появляйтесь, мы более не принадлежим вам. Когда-то у вас были все шансы доказать, что вы любите нас. Даже тогда, когда мы убежали, вы могли бы внять доводам суда и побеспокоиться о нашем будущем, но вы предпочли вычеркнуть нас из своей жизни.
Так мы вычеркиваем вас из своей жизни! Живите с богатством, которому вы пожертвовали своими детьми. А мы с Кэти заработали право на свою жизнь тяжкими испытаниями.
Я был вовсе ошеломлен: о чем это он? Что могла такого сделать мать против своих двух сыновей, и что общего имела с ними, Кристофером и Полом, моя мать в их далекой юности?
Она встала во весь рост, высокая, прямая. Затем медленно-медленно она открыла свое лицо и повернулась к нам. Я обомлел. Мне показалось, что обомлел и отец: я никогда еще не видел лицо, которое было бы так красиво и безобразно в одно и то же время. Ее морщины были столь глубоки, будто их процарапали когтями. Щеки ее ввалились. А красивые светлые волосы тронулись сединой. Когда-то мне безумно хотелось посмотреть на ее лицо, теперь я желал бы никогда его не видеть.
Папа опустил взгляд.
— Я хотела бы, чтобы ты знал, что я делаю, чтобы искупить свою вину. Я выгляжу так, что больше уже не походить на Кэти. Видишь это кресло? — Она указала рукой на деревянное кресло, на котором сидела. Остальные стулья в комнате были мягкие, с мягкими подлокотниками. — У меня стоит по одному такому креслу в каждой комнате. Я сижу только в них, чтобы наказать себя. Я каждый день одеваюсь в одно и то же черное платье. На всех стенах у меня висят зеркала, чтобы каждый день видеть, какая старая и безобразная я стала. Я делаю все это, чтобы искупить свои грехи перед детьми. Ненавижу эту вуаль, но ношу ее. Она мешает мне видеть, но я заслужила это наказание и терплю. Я убиваю свою плоть и кровь, я убиваю себя, продолжая надеяться, что придет час, когда вы с Кэти поймете, как я страдаю, как раскаиваюсь: тогда вы простите меня и вернетесь ко мне, мы снова будем жить одной семьей. А когда это время настанет, я смогу спокойно сойти в могилу. Тогда мы с твоим отцом вновь встретимся, на том свете, он не станет судить меня так сурово.
— Я прощаю вас! — не соображая ничего от жалости, закричал я. — Я прощаю вам все, что вы совершили! Мне жаль, что вы все время в черном и с вуалью на лице! Я обернулся к отцу и схватил его руку:
— Папа, скажи быстрее, что ты прощаешь ее! Не заставляй ее так страдать! Ведь она — твоя мать. Я бы простил свою мать, что бы она ни сделала.
Он заговорил так, будто и не слышал меня: