И вот случайная встреча. Читаю статьи Кедрова – и словно припоминаю что-то давно забытое. Как будто со знакомых вещей снимают патину, и они проступают в своей изначальной, первозданной красоте. «Когда ты загнан и забит…» Ведь я читал эти строки блоковской поэмы «Возмездие», но мне и в голову не приходило понять их буквально: задрать голову и посмотреть на небо. И тем более соотнести блоковский «Балаганчик» с ближневосточными мифами, а с ними – романы Достоевского: «Невеста-смерть – чрезвычайно распространенный фольклорный образ. <…> Таков закон мистериального действа: все превращается в свою противоположность. Это мир наизнанку. Здесь похороны – свадьба, а свадьба – похороны. Здесь смерть означает воскресение».
Небо вообще выпало из нашей культуры, полностью. Я пока мало что понимаю во всем этом, но чувствую: это – настоящее. Это то, чего я искал, но сам, конечно, никогда бы не нашел. Это – совершенно новое, неизмеримое измерение. Это метакод. И чисто по-человечески мне интересны эти люди, но как вести себя с ними, я пока не знаю. До сих пор взрослые были для меня учителями – и я смотрел на них с почтительного расстояния, снизу вверх, выслушивал умные (или не очень) вещи и отходил в сторонку, в свою жизнь. Здесь мне, конечно, тоже многому предстоит учиться (потом упомянутый приятель будет звать Кедрова «твой гуру»), но нет отчуждения; мне словно бы предлагают учиться и одновременно дружить. Разве можно это совместить? Отец начинает ревновать. «Твой Кедров», – говорит он мне к концу нашей поездки, словно забыв, что сам же нас и познакомил.
Оказывается, они еще и пишут стихи. Статьи меня покорили безусловно (хотя бóльшую их часть мне еще предстояло прочесть), но вот не будет ли разочарования со стихами?
Конец августа. Мы прощаемся с Ирпенем. Горит костер, и впервые я слышу эти строки Елены Кацюбы:
Мы среди ОГНЯ
мы – душа ОГНЯ
каждый человек – ПЛАМЕНИ язык
Ну, насчет каждого не уверен, а эти – точно. И я хочу быть как они.
Так Ирпень вошел в историю литературы дважды: знакомством Пастернака с Зинаидой Николаевной Нейгауз и нашим знакомством с Кедровым.
ведь ласточки
это летающие мощи отшельника
ведь отшельники
это ласточки
увеличенные за счет остановленного полета
(Прошу рассматривать эти поэтические образы не как преднамеренное оскорбление чьих-либо религиозных чувств, а как метафоры.)
Это написано Кедровым тогда же, вскоре после посещения Киево-Печерской Лавры.
Осень 1984 года. Артековская улица, дом 8, квартира 2. Я бываю здесь все чаще и чаще, слушаю разговоры, беру статьи. Статей к тому времени напечатано немного. Однажды получаю приличную (страниц в сорок – пятьдесят) пачку папиросной бумаги; оригинал статьи, обнародованной на идиш в журнале «Советиш Геймланд». «Обретение космоса».
Как я жалею о том, что у меня не осталось хотя бы одного экземпляра этой статьи, которую я перепечатал на машинке дважды по пять экземпляров и почти всю раздал знакомым (конечно же, напрасно: «Первый признак умного человека знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера…» А может, не напрасно. Одна моя бедная однокурсница, которой я всучил этот труд, везде носила его с собой и все время спрашивала меня: «Миша, ну как же мы выворачиваемся?»). Как я жалею, что несколькими годами спустя поддался на уговоры автора, которому для подготовки книги «Поэтический космос» нужен был хотя бы один экземпляр его же статьи (видать, тоже все раздал)! Ну мог ли я отказать Кедрову?! А надо было! И тогда все следующие поколения российских людей смогли бы насладиться первозданным профетическим пафосом этой – нет, не статьи, а Откровения. Ибо то, что получилось при переработке для «Поэтического космоса» и еще более поздней «Метаметафоры», на мой взгляд, вяловато. А так придется всем учить идиш… Но, может быть, это не случайно; может быть, Моисей тоже получил скрижали на русском языке, и лишь при публикации их перевели на древнееврейский?
«Обретение космоса» поразило меня так, как, пожалуй, не поражал ни один текст ни до, ни после. Стройное, внятное, поэтичное, убедительное доказательство единства человека и космоса – единства не метафорического, а буквального (впрочем, к тому времени я уже понял, что многие метафоры надо понимать буквально), причем взятого «поверх барьеров» всех наук. Непосредственная, живая связь меня со Вселенной через ВЫВОРАЧИВАНИЕ была явлена, открыта. Это был категорический императив, требовалось ему соответствовать. Единственное, что смущало меня в тексте (да и теперь кажется неудачным), – это конкретные рекомендации, как ощутить свое единство со Вселенной (почувствуйте свой пупок, спроецируйте его на Солнце и пр.). Немножко это снижало планку, напоминало не то йогу в популярном изложении, не то дыхательную гимнастику. Я же был уверен в том, что искусственно этой космической переориентации вызвать нельзя, к ней можно только готовиться, но происходит она у каждого индивидуально, и готовить к ней можно только стихами.
Конечно, строгая академическая наука нашла бы, в чем упрекнуть Кедрова (да она его долгое время и не признавала; едва ли в полной мере признаёт и сейчас – разве как поэта, объект исследования, но не как субъекта), но меня это не волновало. И еще незабываемое, драгоценное, на всю жизнь оставшееся: слайд-программы Кедрова. В домашних условиях, на небольшом экране он (возможно, под какую-то музыку, но точно не помню) показывает слайды своих рисунков и картин, одновременно читая стихи. Это дает мне больше, чем любые отвлеченные разговоры.
и когда эти камни
эти щемящие камни
отпадая от тела
упадут в пустоту
ты пойдешь по полю
наполненному прохладой
отрывая от земли букет своих тел.
Теперь понятно, чтó такое переориентация! Я прошу у Кедрова его стихи, получаю пачку папиросной бумаги. Но вот сила синэстезии: сами по себе, отдельно от слайдов, они мне кажутся… пресноватыми, что ли. Да я вообще и не воспринимаю их как стихи: долгое время вижу в них лишь инструкции по космической переориентации.
Оброненная фольга
в мертвом воздухе звенит
свой затейливый повтор
продолжает сладкий звук
Приходит в гости мой приятель; он уже наслышан о моем увлечении. Я показываю ему папиросные листочки. Он бегло перелистывает их и насмешливо: «Всего-то?» Это о самих стихах. У приятеля солидные, хотя по тем временам и не одобряемые вкусы: он любит Бродского.
Говорят, для европейцев все китайцы (вариант: монголы, вьетнамцы) на одно лицо – и наоборот. Такими китайцами первое время были для меня гости К.А. Сначала, правда, он приглашал меня одного, видимо, присматриваясь, подхожу ли я к его кругу. Потом, когда я привык к такому отчасти интимному общению, стал воспринимать его как нечто удобное и обязательное, рядом со мной стали появляться люди.