- Юля, возьми у меня! - позвал санитарку седой мужчина в телевизионным пультом в руке.
Юля послушно направилась к нему и по пути заглянула под кровать Каморина. Опорожнив все судна, она так же молча, ни на кого не глядя, вышла из палаты.
Каморину казалось, что после ухода Юли мужчины должны были как-то прокомментировать появление в их кругу такого необычного существа, однако ни в тот день, ни в последующие он не услышал ни одного вольного слова о юных санитарках. Среди больных было негласное стыдливое табу на подобные разговоры. Лишь вскользь кто-то из них упомянул однажды о том, что все санитарки учатся в медицинском училище при больнице, на вечернем отделении, и что помимо оклада получают ещё больничное питание - ту же самую жидкую кашку и супчик на обед, что и больные. И более уже ни слова не было об этих девушках в больничной палате, как если бы сам по себе факт их медицинской учёбы делал простым и естественным то, что вчерашние школьницы выносят испражнения из-под немолодых мужиков и помогают медсестрам при разных столь же неприятных процедурах. Но Каморин так и не смог привыкнуть ни к Юле, ни к её сменщицам. Каждый раз их появление в палате будоражило его. Когда же они брали его судно, он от стыда страдал ужасно и не знал, куда деть глаза. Впрочем, подобное испытывали, наверно, и все его неходячие соседи.
Анна Ивановна Мошкова, сестра его покойной матери, пришла к Каморину под вечер следующего дня, в самый разгар суеты, сопровождавшей раздачу ужина. Он невольно напрягся и старался быть с ней сдержаннее, чтобы она, чего доброго, не стала говорить ему жалостливых слов. Но в облике тётки сквозь беспокойство, которым она, очевидно, была охвачена, ему почудилось и странное удовлетворение. И он легко догадался, чем было вызвано это неожиданное чувство: всё-таки он отделался еще довольно легко, открытым переломом обеих костей левой голени, а ведь мог и погибнуть под колесами! И ещё удачно то, что в больницу он попал не в качестве безработного, кем был еще недавно, а как вполне приличный человек, педагог, с медицинским полисом и пособием по нетрудоспособности.
Как ни странно, облегчение испытывал и Каморин при мысли о том, что вот теперь ему не нужно ни идти каждое утро в училище, ни беспокоиться в ближайшие месяцы о поисках иной работы. Нечто сходное он замечал и в настроениях некоторых соседей по палате. Вырванные из привычного распорядка жизни, они с явным удовольствием осваивали скудный больничный быт. Наверняка им в этом новом опыте открылось то же, что и ему: возвращение к той более суровой, но зато беззаботной жизни, какая бывает в ранней юности. К примеру, сосед слева в ответ на слова Каморина о том, что тяжко обходиться без ванны, начал с увлечением рассказывать, как в молодости проходил срочную военную службу в среднеазиатской пустыни и там за недостатком воды в течение всего долгого знойного лета не мог толком помыться.
Плохо было лишь то, что видимых улучшений со сломанной ногой Каморина не происходило. Хотя внешне его рана выглядела небольшой, аккуратной повязкой на голени, он чувствовал, что дело с ней неладно. Об этом же он знал и из скупых слов некоторых соседей по палате. Один из них, пятидесятилетний шофер, всегда очень спокойный и ровный со всеми, однажды с неловкой усмешкой грубовато, как бы спроста обмолвился о зияющей во время перевязок "черной трещине" в ноге Каморина - именно о том, о чем сам Каморин категорически знать не хотел, неизменно зажмуривая глаза во время перевязок. А лечащий врач Кирилл Сергеевич Корухов каждый раз хмурился, осматривая рану Каморина.
Судя по всему скелетное вытяжение не помогало - и это при том, что гиря с изматывающей настойчивостью днём и ночью тянула его сломанную ногу, заставляя всё его тело медленно скользить по простыне к железным прутьям кроватной спинки. А когда его здоровая нога жестко упиралась в прутья, возникало мучительное чувство напряжения, перекоса всего тела. И тогда ему приходилось, стиснув зубы, с замиранием сердца в ожидании чего-то страшного, - то ли оборвётся лоскут мяса и кожи в месте перелома, то ли зафонтанирует кровью просверленное отверстие в пяточной кости, - отползать назад, к изголовью.
Просверленная пяточная кость на самом деле кровоточила. Он убеждался в этом во время перевязок, когда медсестра обрабатывала его пятку. При этом она открывала места входа шнура в кость, отодвигая самодельные зажимы - проколотые резиновые крышечки от склянок с растворами для инъекций, которые с обеих сторон прижимали кусочки ваты к краям сквозного отверстия в кости. Каждый раз старые комочки ваты, вынимаемые из-под зажимов, были в бурых пятнах крови. Вместо них прикладывались новые - влажные и холодные от спирта, обжигавшие болью острой и краткой, похожей на укус насекомого.