И все-таки Николай был по-прежнему красив неброской, мужественной красотой человека, привыкшего трудиться на природе, крестьянина или охотника, и совсем не походил на жестоко обиженного судьбой и людьми. Пожалуй, существование его показалось бы даже завидным многим городским любителям экзотики и приключений: в тёплое время года - добыча сетями рыбы, работа в огороде и заготовка сена, зимой - уход за домашней скотиной и задумчивое бдение с рыбацкой снастью у проруби. Но каково вот так безвыездно обитать на острове, в крохотном хуторке, вдали от цивилизации, круглый год - и в затяжное осеннее ненастье, и в весеннее половодье, и в свирепые зимние морозы - ему, с дипломом машиниста тепловоза, мечтавшему в юности о дальних путешествиях? Сколько безнадёжности и тоски в постылом кругозоре, постоянно замкнутом рекой, ивняком и камышами!
Волей-неволей островитяне пили - помногу, до умопомрачения. Однажды после очередной попойки сосед и двоюродный брат Николая зашёл к нему в хату с двухстволкой и, пробормотав заплетающимся языком о какой-то обиде, выпалил из обеих стволов. Два заряда дроби угодили Николаю чуть ниже левого колена. Несчастный не потерял сознание сразу и совершенно ясно запомнил, что его голень ниже места раны висела на лоскутах кожи и свободно, как тряпка, складывалась под любым углом по отношению к колену. Это показалось ему таким ужасным и безнадёжным, что он хотел было ножом отхватить кошмарную, никуда не годную висюльку. Но пришла старая соседка, когда-то обучавшаяся на курсах санитарок. Она облила водкой и забинтовала рану, а затем из деревяшек соорудила подобие шины, обеспечив неподвижность конечности. После чего Николая с превеликим трудом переправили через Волгу в "казанке" и привезли в городскую больницу, где ему поставили аппарат Илизарова.
Каморин удивлялся тому, что Николай с придыханием, расширив глаза как бы от мистического ужаса, говорил о своем двоюродном брате Витьке: "Убивец". Все-таки тот, в отличие от самого Николая, никого не убил. Витька приходил в палату в сопровождении своей дородной матери для переговоров о примирении. Ни на кого из больных он впечатления не произвёл, поскольку выглядел щуплым, жалким, хотя и замечался в нем намёк на истеричную, боязливую, срывающуюся дерзость.
Как ни странно, на мировую с "убивцем" Николай пошел без видимых колебаний. Осунувшийся, заросший за неделю в больнице щетиной, с воспалёнными от физического страдания и недосыпания глазами, увечный горячо убеждал "тетю Клаву" в том, что не будет добиваться возмездия и даст нужные её сыну показания. И это тоже показалось Каморину странным: неужели можно совершенно извратить смысл простых фактов? Ведь уже на второй день после попадания в больницу с огнестрельной раной Николай рассказал приходившему в палату следователю о том, как всё произошло. Но, с другой стороны, под стражу "убивца" почему-то не брали, он продолжал появляться в палате с гостинцами. Значит, какие-то "рычаги" были уже "задействованы"...
Впрочем, нетрудно было понять, почему Николай согласился покрыть совершённое против него преступление: всё-таки его мать приходилась матери "убивца" родной сестрой. К тому же как жить вместе на острове, если упечь единственного сына родичей и соседей за решетку? Тем более, что для непутёвого Витьки это было бы равнозначно смерти: лишь менее года назад он вернулся из "зоны" с больными почками и новую отсидку едва ли выдержал бы. Сыграли свою роль и обещанные Николаю тридцать тысяч, по-старому "лимонов" - солидная сумма в ту пору, когда работяга был рад заработать за месяц "лимон". Сберегательную книжку с записью о зачислении на счет Николая тридцати тысяч рублей принёс в палату сам "убивец", и уж как важен, горделив был он при этом!
Из своих наблюдений в палате Каморин сделал печальные выводы, которыми поделился с Жилиным. Того выписывали долечиваться дома, и он подошел проститься.