Михайло к пятнадцати годам не только получил хорошее военное образование, по приглашению отца его также обучали квалифицированные учителя – математике, алхимии и словесности. Наряду с обязательными – московским, белорусским и украинским диалектами славянского языка, а также польским, шведским и турецким языками, которые изучал с пяти лет и коими владел в совершенстве, – неплохо знал и крымско-татарское тюркское наречие. Поэтому все, о чем копченые говорили, понимал прекрасно.
К вечеру на стоянку притащили еще одного казака, который был вдупель пьян, и приковали к общей цепи, на которой уже сидели восемнадцать человек. Это был последний пленник. Еще до рассвета их загнали на плот и переправили через Днепр.
Первые два дня все пленники без исключения отведали нагаек, татары гнали их вперед, чтобы отойти как можно дальше в степь от возможного преследования.
Все прочие дни тянулись монотонно и уныло, народ, звеня цепями, все дальше и дальше шагал по пыльной, подгоревшей на августовском солнце степи. Банды, подобные этой, не ходили в военные походы. Это были шакалы и отщепенцы, которых не любили даже собственные родичи. Но Ток-мирза держал людей в строгости, поэтому в дороге девок никто не насильничал, и пленников голодом не морили – баландой кормили несытно, но нормально.
Михайло и второй казак, которого звали пан Иван Заремба, были обуты в добротные сапоги, поэтому дорога физически их не тяготила, в отличие от селян, шагавших по присохшей полыни, многие из них были совсем без обувки. Впрочем, ходить босиком они привыкли. Чумаки, например, ездили в Крым за солью только босыми.
Пан Иван, как выяснилось, был вдовцом. Пару лет назад удачно выдал двух своих дочерей замуж и с тех пор жил как перекати-поле – то в сечевом курене, то в шинке.
– Дядько Иван, а куда нас ведут?
– Известно куда, в Кафу.
– Так нас что, сразу продадут?
– Хлопов продадут сразу всех, девок будут продавать поштучно, а нас нет, не продадут.
– А чего нас продавать не будут?
– Да где ты видел глупого торговца, который казака за пять-шесть монет в рабство отдаст, когда за него можно взять выкуп все двадцать, а то и сто или двести талеров?
– А если не привезут выкупа?
– Того не может быть, чтобы общество своего доброго брата-товарища казака не выручило. Ты не смотри, что меня выпившим копченые поймали, с каждым случиться может, я не пропойца какой-нибудь. И грошей у меня достаточно, в куренную общину положены, так что все добре будет. – Пан Иван немного помолчал и продолжил: – Разве что казака какого тати продали, без права на выкуп, тогда да. Здесь все повязаны, и ни один купец рушить цепочку работорговли не будет. Ждет такого бедолагу вечная каторга.
– То и меня ждет, – молвил Михайло угрюмо и поведал свою историю.
– Говоришь, Собакевич? Не думал, что он тварь такая, – задумчиво сказал пан Иван, – не переживай, Каширенко, сгинешь ты на каторге, а может быть, сбежишь, но слух о тебе пущу везде, где только можно. А если, даст Бог, вернусь, всем расскажу. Прищучить его, конечно, не удастся, – его слово супротив моего, но общество пусть знает.
Михайло шел и вспоминал свой большой родовой дом, возвышающийся посреди утопающего в садах поместья в городке, укрытом валами и невысокой крепостной стеной. Вспоминал свою старую няню-кормилицу, младшую родную сестричку-сиротинушку Таньку, и Юрку, трехлетнего братика от мачехи. Так сердце защемило, так захотелось всех увидеть! Даже за дворней заскучал, и за конюхом Фомкой, и за своими веселыми горничными – Глашкой и Марфушей.
– Не, дядько Иван, сбегу. Мне нельзя в рабстве, больше некому отомстить.
– Старые казаки говорят, что если попадешь на галеру или рудник, то сбежать никак не можно и живут там недолго. Но если попадешь в услужение или… – он окинул Михайлу взглядом снизу вверх, – для забавы, то шанс есть.
– Как это, для забавы?
– Ну, казак ты гарный, таких очень даже любят старые богатые матроны. И еще…
– Нехай Господь отведет от меня. – Михайло перекрестился. – Сразу убьюсь.
– Ты не понял, те, о которых ты подумал, любят пухленьких вьюношей, ты же – воин. Так что если случится такая удача, то хватайся за нее зубами и не вздумай брать на душу грех самоубийства. Поплевывай в потолок да пользуй в свое удовольствие хоть тетку, хоть мужика. Вот так можно выждать удобную годину да и сбежать домой.
– Нет, себя убивать не стану. Но если не будет выхода, кинусь на басурман, и скольких смогу, стольких с собой на тот свет захвачу.
– Верно. На то ты и есть казак, пан Каширский. – Иван склонил голову и долго шел молча, затем тихонько пробубнил под нос, но Михайло расслышал: – Да кто знает, из каких дальних далей придется добираться, и придется ли? И доберешься ли? Да, все в руках Господа.
– Все в руках Господа, – повторил Михайло, и они вместе размашисто перекрестились.
В Кафу, или, как сами турки называли его, Кючюк-Истанбул, то есть Маленький Стамбул, пришли на двадцать четвертый день.
Этот турецкий город, выстроенный из камня, похожего на мрамор, был вдвое больше, чем тот же Бахчисарай. Огражден каменной стеной высотой около шести саженей, раза в два выше, чем стена их домашней крепостицы. Множество высоченных прямоугольных башен. Пока шли, Михайло насчитал их штук двадцать пять, и это были не все. Дядько Иван говорил, что внутри города есть еще одна огражденная крепость, и там тоже имеется до десятка башен. Как это ни странно, но кроме минаретов над стеной возвышались и кресты православных церквей.
Ток-мирза привел свой маленький караван к причалу кораблей, заставил раздеться и всех загнал в море.
Море! Как сильно понравилась Михайле эта впервые увиденная бескрайняя, слегка волнующаяся водная гладь, с каким наслаждением он плескался, даже забыв на миг о своей рабской доле. Лишь немного раздражало жжение от соли в потертостях тела, но вскоре на осликах подвезли бурдюки с пресной водой и несколько деревянных бадеек. Попили все вдоволь, правда, вода оказалась с солоноватым привкусом, но на это уже никто внимания не обращал, многие тут же обессиленно попадали на песок. Михайло же с дядькой Иваном аккуратно смыли с себя соль, а в бадейке двумя сменами воды прополоскали подштанники, сорочки и портянки. Влажную одежду тут же натянули на себя, испытывая блаженство. Так, на общей цепи, в общей куче людей, они и поухаживали друг за другом.
Отдыхали недолго. Вокруг них уже суетились хозяева рабских загонов и осаждали Ток-мирзу. Михайло обратил внимание, что тот показывает на него пальцем, что-то говорит какому-то толстяку и отрицательно качает головой. Он не слышал, о чем говорят, но мог догадываться.
Не успела одежда просохнуть, как пришлось прощаться. Дядьку Ивана и всех девок сняли с цепи и повели за стену, а Михайло вместе с прочими селянами отправили в клетки портового рынка. Все. Выйдут они отсюда только под руку нового хозяина.
В дни совместного перехода хлопы вели себя безразлично (тянут куда-то, да и ладно) и держались от казаков на расстоянии, даже не пытаясь лишнего слова сказать, словно находились дома, в Украине. Сейчас же, когда сидели ввосьмером в тесной клетке, двое из них посматривали свысока и ухмылялись, радуясь, что боярича тоже опустили до их уровня.
С молоком матери Михайло впитал в себя убеждение, что раб не тот, кто сидит в клетке, а тот, кто имеет душу раба и рабскую сущность. Поэтому, передвинувшись ближе к свежему воздуху, на противоположный угол от отверстия параши, он на них не обращал никакого внимания, прекрасно понимая, что в случае надобности любого из них, невзирая на габариты и возраст, может не просто убить голыми руками, но и порвать на куски.