Что такое «нужна», Мария уже знала. Даже отчасти и на собственной участи.
Началось с пустяка — она однажды пожалела больного мальчика, а мальчик потянулся к ней. Собственно, какой уже мальчик? За тридцать. Да и ей — чуть больше. Но он был для нее больной, а она его жалела. Он же успешно занимался спортом. Он даже был депутатом Государственной думы! Ну какой там депутат — никого не волновало, зато выглядел как! Он тогда слушался, лечился, и приступы случались крайне редко. А потом словно сорвалось. Покатилось по наклонной — ссоры в семье, потом хуже и, наконец, смерть Вадима, любимого брата, и — период совершенно полного озверения. Вот это время Мария больше всего и прочувствовала на собственной, что называется, шкуре.
— Япрекрасно сознаю, — говорила она, — что под его воздействием стала законченной мазохисткой. Он меня бьет, издевается, а я его еще больше люблю и желаю. Это как находиться в одной клетке с голодным тигром. Он хочет тебя разорвать и сожрать, а ты мечешься в замкнутом пространстве, всякий раз все с большим трудом уворачиваясь от его клыков и когтей, пока наконец не попадаешься в его лапы, и он начинает тебя терзать, наслаждаясь твоими криками и твоим ужасом. И тут вдруг появляется совершенно какое-то запредельное ощущение. Терзает? Ну и пусть жрет, насыщается твоим телом, твоим мясом. И ты сама, оказывается, получаешь от невыразимой боли и страданий поистине безумное наслаждение. И так до самой смерти. Которая скоро и наступает. А после ты будто возрождаешься, чтобы снова желать и ждать ее, эту мучительную свою кончину. Конечно, патология. Но ни с чем не сравнимая…
Вот такое признание. А что касается той «алкашки», то Максим поставил перед Марией очень жесткие сроки. И она решила, что это его новое «увлечение», которое должно пройти те же муки и страдания, что и она. Могла не согласиться и отказаться? Могла, конечно, но вряд ли он бы ее тогда простил. И ярость его, когда он видит непослушание, невероятна, поэтому лучше не рисковать. А потом, никто ж не знает, чем вся эта история закончится, может, и вполне благополучно.
Одним словом, на ноги ее удалось поставить. Отмыть, отчистить, привести в божеский вид. И оказалось, что она, эта недавняя помоечница, вполне во вкусе господина Масленникова — он обожает мучить и насиловать женщин как раз такого плана, безвольных и безропотных, передавая их время от времени своим подручным, а потом возвращая к себе обратно. «Я — не исключение, я тоже прошла через все это, — сказала Мария. — Думала — сдохну. А потом махнула на все рукой и стала жить дальше. Но больше, правда, со мной он этого не делал».
Однажды он сказал ей: «Поедем посмотрим на Нюрку в деле». Мария решительно отказалась, но он силком затащил ее в машину и пригрозил повторить то, чего она боялась больше всего. Поехала. Это было в то проклятое воскресенье. Он велел ей выйти из машины и пойти в сторону шоссе, посмотреть. Она спросила, что должна там увидеть, он ответил — сама узнаешь, а потом подробно расскажешь мне. И она пошла, а он остался сидеть в машине. Как раз возле того кафе «Бодрость», откуда и привезли к Марии в «наркологию» эту Нюрку.
Мария узнала ее, когда та поднималась к дамбе. Удивилась, увидев ее почему-то в милицейской форме. И пока стояла, как ворона, открыв рот, у шоссе так рвануло, что у нее даже в ушах стало больно, показалось, будто лопнули барабанные перепонки.
Вот тут оно и пришло — озарение. Мария в ужасе бросилась бежать. Но ее перехватил водитель Максима и тоже волоком притащил к машине и сунул на заднее сиденье.
«Ну что, — радостно сверкая глазами, сказал Максим, — видала, какой я им шухер устроил? Какой фейерверк?! А Нюрка твоя уже Богу от нас с тобой привет передает. Поехали. Сейчас мы с тобой ее хорошенько помянем…»
Когда она наконец пришла в себя после тех трехдневных «поминок», испугалась, увидев свое тело в зеркале. Оно все — от шеи до колен — было исцарапано, изодрано, искусано, словно над ней резвилась стая голодных псов.
Она уже без всякого стыда обнажила спину, и Гоголев увидел рубцы, синяки и зажившие укусы, окруженные желтыми потеками гематом. И это перетерпела? Простила, что ли? Черт его знает. А что было делать- то? И когда он давеча позвонил и велел срочно приехать и привезти ему необходимые лекарства, она не могла отказаться. И затем снова и снова выполняла все, что он от нее требовал, все ему позволяла, поскольку скоро потеряла вообще всякую способность к сопротивлению. Бессмысленно было и умолять отпустить ее. От таких просьб он только зверел и становился еще изощреннее и изобретательнее в своих садистских фантазиях. Чем кончилось, уже известно. Он насиловал ее до тех пор, пока она окончательно не лишилась чувств. Видимо, утомившись, сделал себе еще укол и тоже отключился, выставив ее напоказ своим бандитам, которые должны были скоро явиться. Это ей было известно, потому что сама же по его приказу и звонила Дарье и, в общем, догадывалась, что там произойдет. Но сейчас осознала, что было бы потом уже и с ней самой, когда они вернулись бы, выполнив поручение Вампира.
А пришла милиция…
Ну что говорить, конечно, жертва. Однако есть и некоторые нюансы, которые не всякий суд учтет при разбирательстве. Вот эти нюансы и надо подработать, спасая все-таки человека.
— Она мне уже назвала парочку дилеров и одного барыгу-чеченца, который кормит «псковских».
— Чеченец — это любопытно, Виктор, обрати внимание, что чекисты наверняка не зря разыгрывают эту карту. А если у них там и свой интерес?
— А вот возьмем и сразу почувствуем, откуда ветер дует.
— Смотри не засвети, они ж ее, эту докторшу, наверняка знают.
— Сделаем так, что ее в данный момент и в данном месте не окажется. И алиби организуем железное. А кстати насчет ветра, вот послушай, что еще расскажу…
Едва Гоголев закончил допрос Торопкиной и отвез ее на Тухачевского, где был ее дом, зазвонил его мобильник. Подумал — свои. Поэтому включил аппарат и небрежно кинул:
— Ну чего, какие там у вас дела?
— Ты с кем это? — услышал в ответ насмешливый голос Ивана Мохова, начальника УФСБ.
— А, это ты, Иван Семенович? Привет. А что у вас?
— Дак вот звоню, хочу порадовать. Передай своему руководителю, что наша контора, может, и медленно запрягает, да едет быстро. Есть показания. Могу предоставить для ознакомления. Копию я отправил на Лубянку, порядок у нас такой, тебе известно. Ты знаешь, Виктор, получается-то, что мы все ж таки глубоко копнули.
— Да-а? Скажи на милость. Молодцы. Небось и сами довольны. А чего ж молчали, чего раньше не сообщили?
— Так ведь работаем-с, — насмешливо ответил Мохов. — А вы можете похвастаться успехами? Или все собрания устраиваете? Мне говорили, твой нынешний шеф — большой любитель.
— Это тебе правильно говорили, Иван Семеныч. Но у нас тоже кое-чего есть. Вот тут Масленникова взяли.
— Скажите пожалуйста! Ну молодцы, поздравляю. Да только я слышал, он уже несколько месяцев как в Крестах сидит. А ты все не знал?
— Я не про того, я — про Максима. Уже дал показания.
— Да брось… — Мохов явно растерялся. — А какие показания? — О, уже и забеспокоился. — А где он сейчас? Кто с ним работает?
— В Москву его уже этапировали.
Гоголев нарочно так сказал, чтоб внести в мозги генерала ФСБ еще большую сумятицу. В конце концов, потом можно будет признаться, что ошибся.
— Это как же?! А почему нам не отдали?!
— Так вы слишком долго телились. Глубоко копали, сам сказал. До воды-то хоть добрались?
— При чем здесь вода?! — обозлился Мохов. — Было же решено, что этим вопросом занимаемся мы? Кто так постановил? Меркулов! Было?
— Точно, было. Но вы же все чеченцев ловите, а надо было Нюрку-бомжиху.
— Нет, это самоуправство Меркулова так оставлять нельзя! Да и твой шеф Громов вряд ли будет доволен.