Мадлен почувствовала, как бледнеет от страха и гнева. Неужели они имеют на это право? Неужели ей не позволят видеть собственную дочь? Неужели отнимут ее… навсегда?
С той самой секунды, как она узнала, что мама лежит в больнице, что-то в ней произошло, словно в душе зародилось и стало разрастаться новое чувство — чувство ответственности, непоколебимое желание, нет, потребность прийти на помощь собственному ребенку, защитить, уберечь от невзгод. Она научится быть настоящей матерью! Теперь научится обязательно.
— Я подключу к делу своего отца, — пригрозила она, — я найму адвоката. Я хочу вернуть свою дочь!
Форбуш откинулся на спинку стула и скрестил ноги.
— Мадлен, жизнь — это не телевидение. Не мыльная опера. Мы говорим о счастье и благополучии настоящего, живого ребенка. Если вы любите свою малышку, то поступите так, как лучше для нее. Вы же хотите, чтобы она была счастлива, здорова, чтобы у нее была крепкая семья, которая даст ей необходимое воспитание, чтобы она превратилась в личность?
— Да, ваша правда, — ответила Мадлен, — как раз это я слышала в мыльных операх. И я в это не верю. Я ее мать. Уверена, это что-нибудь да значит.
Она задумчиво прикусила губу. Она говорила как невоспитанная и незрелая девчонка. Не стоит настраивать их против себя. По лицу Форбуша она видела, что своим поведением лишь усугубляет ситуацию.
— Послушайте, мистер Форбуш, я понятия не имела, что моя мать страдает этой… этим заболеванием. Если бы знала, то тут же вернулась бы в Бат. Вы должны понять, я была очень юной, совсем ребенком, когда родилась Микаэла. Кроме того, я сильно заболела. После родов у меня началось воспаление, и я три недели провела в больнице. Мама взяла заботы о ребенке на себя и полностью сосредоточилась на малышке. Вероятно, я не должна была этого позволять, но мама настаивала. Даже Невилл… мой отец… был «за». Понимаете, после моего рождения у нее трижды случались выкидыши. Она так хотела еще одного ребенка. Мама была в отчаянии…
«В отчаянии…» Как подозрительно это сейчас звучит! Мадлен поморщилась, но продолжила:
— Она была любящей матерью, и я всецело доверяла ей. Она была молода, у нее было много свободного времени, к тому же ей было одиноко… Мистер Форбуш, я не сделала ничего плохого, а вы выставляете меня ужасной, беспечной матерью. Так нечестно! Я думаю, вы должны дать мне шанс.
Форбуш, который, развалившись на стуле, милостиво выслушивал мольбы Мадлен, внезапно перегнулся через стол и решительно ткнул в нее пальцем.
— Вы считаете, что сможете должным образом позаботиться о ребенке? Хорошо. Где вы намерены жить? У вас есть собственное жилье? Работа? Социальное обеспечение ребенка? Сбережения? Муж и отец для ребенка? — Он чуть ли не смеялся. — Мать, которая поможет вам и наставит? — Он откинулся назад, поняв, что зашел слишком далеко. — Послушайте, Мадлен. Я вам сочувствую. Одному богу известно, каким было ваше собственное детство. Мистер Невилл признался мне, что у вас были разного рода проблемы вследствие неуравновешенности вашей матери, что до вас невозможно было достучаться по нескольку дней подряд, что вы разговаривали только с насекомыми и вели себя, мягко говоря, странно.
— Он не мог такого сказать, — запротестовала Мадлен. — Быть такого не может!
— По правде говоря, он рассказал даже больше. У меня сложилось впечатление, что ваш отец одобряет наше решение по поводу Микаэлы. Он сказал, что девочке крайне необходимо крепкое, надежное семейное окружение. А никто из семьи Фрэнк не в состоянии обеспечить ей стабильность.
Мадлен вскочила со стула.
— Он так сказал, потому что чувствует собственную вину! — воскликнула она. — Он бросил маму. Он, скорее всего, не обращал внимания на мамину болезнь, потому что так было удобнее. Мама была так счастлива, что у нее есть ребенок, которому она могла отдать свою любовь! Это развязало ему руки: он развелся с мамой, уехал и женился на другой. Уж кому-кому принимать решения, так только не ему. Как он посмел совать свой нос в это дело, говорить подобные вещи?
Мистер Форбуш пожал плечами.
— Значит, как я понимаю, на поддержку отца вам тоже не приходится рассчитывать.
— Не могу поверить… — сказала Мадлен, еле сдерживая слезы. Она схватила пальто и сумочку, висевшую на спинке стула. — Я сейчас уйду, но вернусь с адвокатом! — Она направилась к двери, гневно добавив: — Совсем как в дрянных мыльных операх, мистер Форбуш.
Глава двенадцатая
Безоблачный рассвет залил ярким солнечным светом истосковавшиеся по солнцу Британские острова и их обитателей. Однако утром в понедельник после майских праздников, как и миллионы соотечественников, Джон мучился от похмелья. У Мадлен голова тоже раскалывалась (последняя рюмка коньяка, без сомнения, была лишней), а у Ангуса целую ночь болела спина. Кое-как вздремнув, они встали довольно рано.
Мадлен, держась на общем фоне молодцом, предложила приготовить завтрак, но Ангус никогда бы не позволил незнакомке хозяйничать в кухне, поэтому, стоически пыхтя и отдуваясь, испек целую груду оладий и подал их со сметаной и подтекшей малиной.
Они с удовольствием поели, и Ангус пошел прилечь, а Джон с Мадлен занялись кухней. Когда была вымыта последняя тарелка, Джон крикнул на второй этаж:
— Ангус, мы пойдем прогуляемся! Не забудь сделать упражнения. Помни, что сказал хиропрактик.
Унылый пейзаж затянуло утренним туманом, солнце светило как бы сквозь дымку. Они вскарабкались по ступенькам в углу сада и пошли вдоль давно заброшенного поля, которое превратилось в луг. За пределами сада Джона земли, похоже, уже давно не касались руки человека. Трава здесь достигала почти до колен, и от росы их голые ноги и высокие кроссовки намокли. Они пробрались через заросли крапивы, которая обожгла им лодыжки, и направились к небольшому ручейку, прятавшемуся в кустах боярышника.
— Куда дальше? — спросила Мадлен.
— Я никогда так далеко не выходил за пределы сада, — со смущенной улыбкой признался Джон.
Не зная, куда идти, они пошли вдоль каменистого берега. Кроны деревьев почти смыкались над их головами, образуя темный туннель над ручьем и бегущей вдоль него ухабистой тропинкой. Этому туннелю не было видно конца, а крутые берега и буйная растительность не давали толком разглядеть, что впереди.
Мадлен шла так быстро, что Джон едва поспевал за ней. Дыхание ее участилось, кровь стучала в висках.
— Ты идешь, приятель? — крикнула она через плечо. Ей тяжело было видеть, как Джон задыхается. — Личная жизнь убьет тебя.
— Какая там личная жизнь? — отозвался он. — Ты же видишь, в каком Ангус состоянии.
Через какое-то время дорогу им внезапно перегородила огромная куча камней. Ручей исчез под ней, а Мадлен и Джон, пробравшись через заросли ежевики, вышли на залитые солнцем голые торфяники. Куда ни кинь глазом, простиралась пустыня: ни дома, ни сарайчика, ни дороги. И только лишенные растительности скалистые холмы вносили какое-то разнообразие в этот унылый пейзаж.
— Может, повернем назад? — предложил Джон, вытирая со лба бисеринки пота. — Мы, похоже, заблудились.
— Да брось ты! Ничего мы не заблудились. А после вчерашнего нам необходимо проветриться.
Она продолжили путь, преодолевая топкие участки болот и взбираясь на развалины каменных стен. Казалось, этим унылым болотам не будет конца. Ни одной коровы, ни одной овцы — и ни единого признака жилья. Создавалось впечатление, что они перенеслись в Дартмур иного времени, другого века.
— Скоро мы должны натолкнуться на толпу туристов, — прикрыв рукой глаза от слепящего солнца, сказал Джон, всматриваясь в горизонт. — Они на этом помешаны, обожают такие пустынные местечки.
Окрестности вдруг окутал неизвестно откуда взявшийся туман, и уже через несколько минут они видели дорогу не дальше чем на пять метров. Мадлен и Джон двигались почти на ощупь, пока не набрели на нечто, напоминающее грунтовую проселочную дорогу. Она изрядно заросла мхом и травой, как будто последняя машина проехала здесь несколько месяцев назад. К этому моменту они уже окончательно сбились с пути, поэтому решили, что лучше пойти по дороге — куда-нибудь да приведет! Хотелось пить. Как глупо было с их стороны не взять бутылку воды и карту! Мадлен знала, сейчас примерно часов десять, — они гуляли уже больше двух часов. Росария научила дочь ориентироваться по солнцу. Это было первое, что необходимо для проведения ритуалов и обрядов, а для маминых расчетов времени часы были бесполезны. Джон выглядел встревоженным.