Сюда… на Луну… В космос… Надо посылать всякого, кто любит грозить, воевать, греметь оружием, заливать газом и ядом нашу Землю, и может быть, в неисправимом случае, и оставлять его здесь…
Армстронг перевел глаза на Олдрина, который был напротив… Взлетим ли? Это было, как пытка, и оба они молчали. Говорить не хотелось. Может быть, перед глазами все время возникали только часы, часы, часы — с прыгающей секундной стрелкой. Скорее бы пуск… Скорей… И за ним неизбежное.
Теперь, наверное, мы оба хотели только одного, я и Олдрин, попасть, нет, не на Землю. Земля была безнадежно далека. Мы хотели оказаться на «Аполло», в отсеке «Колумбии», которая кружила над нами…
Осталось пять минут. Готовность. Сейчас будет пуск. Команда.
«К взлету готовы… На взлетной полосе, кроме нас — никого нет… Пуск!!!» Двигатель заработал. Тряхнуло.
Мы, кажется, закричали. Кажется… Или опять так же — без голоса…
— Летим? — я услышал Олдрина.
— Мы… летим… Мы… летим.
А дальше было самое запоминающееся: руки Майкла в трубе перехода. Он будто тащил меня… тащил… тащил, а я, кажется, нет, не плакал, меня просто трясло, я просто будто очумел от радости…
И Майкл не помнил, кто из нас первым оказался на «Колумбии». И мы тоже, пожалуй, не помнили… Вот так…
И если бы все знали — какое это счастье — лететь к Земле…
Рисунки Н. Мооса
VIII. На Север
На Север бежали все, кому было невмоготу. Шел, благословись, из мирской суеты и свары ревнитель древнего благочестия, алкал безмолвия, святого жития, издержанный жизнью пустынник, бежал от правежа кабальный мужик, бросал в болото кровавый кистень, скрывался куда-нито подальше разбойный малый, одержимые поиском шли рудознатцы, пробивались охочие гулящие люди и мало ли кто еще не стремился к Северу — всех не перечтешь, — и поныне идут. Идет на Север удачливый за удачей, неудачник за долей и рублем, ищут романтику, а больше соболя-выдру, семгу-осетра, нельму с тайменем сверх меры бойкие в бородах и в свитерах грязных и в утасканных джинсах, на моторках и пешим ходом, не дети ли тех, охочих, и тех, кто бросил в болото кистень, а может, правнуки уже…
Север все еще терпит, всех укрывает, всем дает жить, иногда и на щедрый дар не скупится. Только вот — надолго ли? Хватит ли и его всем теперь… Теперь ведь и оседлый городской житель, никуда не едущий и весь в благоустройстве, вспоминает вдруг про какие-то дали под суровыми небесами, начинает вдруг видеть ледяные озера и живое серебро тех рек, где плещет даровая рыба — таймень и хариус, рыба, созданная из дикости, холода и чистоты, вылетает за мошкарой на красных закатах за широкими плесами, есть еще лес, есть и пустынь: Мать тишины и обитель туманов и всего непорочного. Есть… Есть еще… И легче становится жить человеку, в дом которого течет горячая и холодная влага, имеется в доме искусственный водоем, искусственный дождь, рукотворное солнце, волшебное окно в дальний мир и спрятанные на полках голоса и мысли мудрецов, и оркестры, всегда готовые заиграть, и все новости мира, вся его ложь и правда, готовы вырваться тотчас за щелчком приемника, а коли не хочешь этого приемника, идут в дом готовые бумажные листы, и там та же самая правда. Все есть у человека в кирпичной, бетонной, обетованной пещере, а все плачет, тоскует порой этот современный пещерный житель, если только он не нейлоновый супермен — тоскует по лесам и по звездам, по волнам и ветрам, по зверям, птицам и рыбам, и, как голос матери, зовут его днями и ночами голоса звезд, ветра, солнца и живых существ наяву и во сне… И радуется человек, вспоминает — есть еще где-то на севере Север… Есть еще чистота, нетронутость, прохлада и недоступность. Есть как надежда на счастье? А что такое счастье? — спросите. Не одна ли только надежда?..