За время, пока продолжалось следствие, Николай Николаевич Агафонов просмотрел, изучил и проанализировал тысячи документов, допросил свыше ста свидетелей, провел десятки очных ставок, проделал массу других предусмотренных законом следственных действий. Конечно, работал он не один, но основная тяжесть этого огромного труда лежала на нем.
Подводя итоги, готовя обвинительное заключение, следователь испытывал чувство удовлетворения, профессиональную гордость. Все это заслуженно приходит после хорошо, добротно сделанной трудной работы. Но думал он не только об этом. В который раз вставали перед ним тяжелые вопросы: «Почему? До каких же пор?»
Ущерб, который причинил Бельский, исчислялся не только вполне определенной суммой хищения. Бельский нагло воровал, наживался за счет государства, а потом, чтобы определить меру его вины, целый аппарат умных, серьезных, знающих работников долгое время занимался разбором его деятельности, затрачивая на это немалые силы и средства. Но главное не в этом. И даже не в том, что несколько десятков прежде сравнительно порядочных граждан благодаря Бельскому убедились на собственном опыте в сокрушающей силе нечестных денег в руках нечестных людей. Денег, за которые можно купить почти все. И не в том, что из лексикона честных граждан исчезает простое и понятное слово «купить», которое заменяется хитрым термином «достать». Главное и, пожалуй, самое страшное в том, что бельские — такова уж их природа — имеют способность плодить себе подобных. Ведь вместе с Бельским к уголовной ответственности оказались привлечены шесть его прямых, активных соучастников. Они тоже были когда-то честными людьми и, возможно, остались бы ими, если бы не встреча с Бельским. Значит, Бельский породил шестерых себе подобных. А если бы не вмешался следователь? Каждый из шестерых бельских ввел бы в преступный оборот еще шестерых новых. А те — еще по шесть... Страшно подумать!
Заканчивая дело, Агафонов решил еще раз побеседовать с подследственным.
Бельский изменился за это время. Во всяком случае уверенности и наглости в нем уже не осталось. Раскаяния, правда, тоже не появилось. Он сознавал, что бесславно проиграл в борьбе с более сильным противником, досадовал, что не удалось вывернуться, и даже искренне зауважал следователя, оказавшегося умнее и сильнее его, но чувства вины не испытывал. Окажись Бельский сейчас на свободе, он пошел бы прежним путем. Не сразу, конечно. Отдохнул бы, пришел в себя, проанализировал прошлые ошибки и снова, но уже осторожнее, изощреннее начал бы воровать и обманывать.
— Знаете, Бельский, — сказал следователь, — я все стараюсь понять вас и не могу. Ведь вы неглупый человек...
Бельский серьезно кивнул, соглашаясь.
— Вы должны были предвидеть такой конец. Неужели хотя бы страх перед наказанием не мог остановить вас?
— Есть вещи сильнее страха. Есть вещи, которые помогают преодолеть его. Но вы все равно не поймете меня. Вы тоже неглупый человек, но вы — ограниченны. Вы живете в узком мире устаревших понятий: долг, совесть и так далее. У вас всего два костюма, как я заметил, наверняка одна жена и неблагодарная работа. И вы уверены, что больше вам ничего не надо, что это и есть простое, надежное человеческое счастье. Ведь так?
— Пожалуй, так, — согласился Агафонов. — Лишний костюм, очередная любовница еще никого не сделали счастливым. А что касается неблагодарной работы, то вы на собственном опыте убедились: это не соответствует истине.
— Вы что, всерьез удовлетворены тем, что лишили человека свободы? А как же ваш гуманизм? Молчит?
— Вы — эгоист и собственник, Бельский, если уверены в том, что даже гуманизм должен принадлежать вам одному. Гуманизм — это та же справедливость. Во имя защиты многих он беспощаден к таким, как вы.
— Казуистика. Вернемся лучше к предмету нашего разговора. Да, я собственник. В лучшем, чистом смысле этого слова. Есть многое на свете, чем я страстно хотел бы обладать...
— Например, платиновые запонки с дорогими камнями, перстни?..
— И это тоже, — смело перебил Бельский. Чувствовалось, что разговор его занимает, что он охотно идет на откровенность. Возможно, лишь для того, чтобы убедиться в своей правоте, вновь обрести уверенность. — Но не надо мельчить и передергивать. Я люблю картины старых мастеров, музыку, книги. Мне нравится дремать у камина под уютный стук старинных напольных часов, пить прекрасное вино из дорогих бокалов. Я люблю красивых женщин. Вы, борцы за справедливость, называете это мещанством. А, по-моему, самое страшное мещанство — не понимать прелести всего этого, а потому делать вид, что это вам не просто недоступно, а не нужно, нужны идеалы и спокойная совесть. Что ж, совесть хорошая штука... когда кроме нее ничего больше нет. Она успокаивает самолюбие.