Бельский горько усмехнулся.
— Это сугубо личное. Но, не желая окончательно портить с вами отношения, я скажу. К тому же, возможно, это пойдет кому-то на пользу. Придется только вернуться на много лет в прошлое. Не беспокойтесь, вы не услышите длинной повести о моем трудном детстве — я расскажу ее суду, может быть, он примет во внимание эти печальные обстоятельства и сочтет их достаточно вескими для смягчения приговора. — Бельский попросил сигарету и откинулся на спинку стула — это была его любимая поза. — С той поры, как я занял ответственный пост управляющего базой — да будет проклят этот день, — я различаю в своей жизни четыре периода. Первый, самый длительный, — когда я с искренним негодованием оскорблялся на предложение взятки и без сожаления, более того, с глубоким удовлетворением отвергал ее. Второй, немного короче, — когда я делал это с трудом и уже сожалел о том, что приходится выставлять за дверь человека, предлагающего мне деньги за услугу. Третий — я начал брать, когда мне предлагали, и стремительно пришел к четвертому — сам стал требовать...
— А теперь наступил пятый период? Период расплаты и раскаяния?
— Насчет раскаяния — не знаю. Что касается расплаты, это верно. Знаете, я сейчас все чаще вспоминаю свой первый шаг, как говорится, по наклонной плоскости. И все больше убеждаюсь: он был случайным.
— Прекрасно. Мне нравится ваш оптимизм. Это защитная реакция, да?
— Не иронизируйте. Все действительно началось случайно.
— Зато кончилось закономерно, — не удержался следователь.
— С вашей точки зрения. Будь я осторожнее, а вы — поглупее, сидеть бы мне сейчас не здесь, а в любимом ресторане, в обществе прекрасных и доступных женщин.
— А вы не могли быть осторожным. Аппетит-то рос, жадность развивалась. И каждый раз, небось, думали: все, это последний кусок, больше нельзя, пора остановиться, опасно. Ан нет, как же можно! Само в руки плывет.
— Тут вы правы. Есть у меня один знакомый. Большие дела делал. Но меру знал. Нахватал, обеспечил себя и внуков и сказал, как образумившийся пьяница: все, завязал. И завязал. Сейчас он на пенсии, живет спокойно и припеваючи.
— Вы имеете в виду гражданина Семушкина?
Бельский промолчал, но удивления скрыть не смог.
— Ну, не так уж спокойно и припеваючи он сейчас живет. Он тоже под следствием.
— Докопались?
Следователь кивнул:
— И вполне закономерно. Так что не вините случай, вините во всем себя.
— Ну, в моей жизни все-таки сыграла злую шутку именно случайность. Род моей служебной деятельности потребовал, чтобы я вошел в соответствующий общественный круг, клан, если хотите, куда входят совсем другие люди, живущие совершенно иначе.
— Типа Семушкина?
— Примерно. Если бы вы знали, как они поразили и восхитили меня! С каким изяществом они швыряли деньги, как легко обменивались своими подругами, как талантливо делали дела, как мужественно переносили неудачи и небрежно пожинали плоды нелегких побед! Я преклонялся перед ними и мечтал скорее из гадкого утенка превратиться в белого лебедя.
— Господи! — удивился следователь. — Какой у вас мусор в голове. Вы всё ухитрились поменять местами.
— Это было давно, — успокоил его Бельский. — С тех пор я очень изменился. Так вот, когда мне предложили мягкий, как первый снег, кожаный пиджак и мне не хватило на него ста рублей, я занял их, потому что этот пиджак, пусть всего на один шаг, но все-таки приближал меня к кругу избранных. Потом я занял еще. На дубленку. И еще на что-то.
— Трогательная история, — усмехнулся Агафонов. — И старая как мир. Сначала долги, а потом растрата...
— Нет, нет! — запротестовал Бельский. — Меня погубило мое доброе сердце и злой случай, как я уже говорил. В то трудное для меня время пришла ко мне одна женщина. В старом романе сказали бы, что это был сам дьявол-искуситель в ее облике. Она рассказала мне трогательную историю. Они с мужем бездетны. Взяли в детском доме и усыновили ребенка. И были счастливы долгое время. Пока кто-то не сказал девочке, что папа и мама — не настоящие ее родители. Это была трагедия. Девочка замкнулась и с тех пор очень болезненно реагировала на любое проявление заботы со стороны приемных отца и матери. Ей казалось: будь она родная — и подарки были бы дороже, и дарили бы ей их чаще. Потом все более или менее наладилось. Подошла пора выдавать дочку замуж. Родители лезли из кожи, чтобы все было «как у людей». Тысячи — на кооператив, на свадебный стол, на наряды, на приданое, на машину, наконец. Оставалось достать хорошую мебель. Женщина со слезами на глазах умоляла меня помочь. Ведь для дочки это будет такой травмой, если они не обставят ее новую квартиру. Признаться, мне стало жаль — не хищную дочку, конечно, а ее бедную маму. И я помог ей — распорядился отпустить прямо со склада хороший гарнитур. Радости не было предела! Она ушла, пятясь к двери, кланяясь и сморкаясь в платок.