— Саша! — зову я. — Иди к выходу. Под люстрой остановись. Не бойся, она не упадет. Тут тебя нагоняет Буйницкий. Прошу, гражданин Буйницкий. Станьте рядом. Все хорошо, но кого-то не хватает. Ага, Жолтака не хватает. Облик его еще жив в нашей памяти, и, я думаю, никому не составит труда вообразить следующее. Вот скрипит входная дверь, в притвор входит Жолтак, целует крест, преклоняет колено, молится и глядит на вас, Саша и гражданин Буйницкий. А вы на него. Короткие равнодушные взгляды. Теперь он возвращается на двор, его нет. Таким образом, в костеле присутствуют трое: незнакомец, гражданин Буйницкий и гражданин Луцевич. Однако органист наверху, он сидит за кафедрой, он играет. Правильно я говорю?
— Нет, — отвечает Буйницкий. — Вы забыли о другом человеке, в сапогах.
— Помню, — говорю я, — но ему еще не черед, он появится чуть позже. А вас, вас обоих, я прошу пройти к иконе богородицы. Так. Здесь, пожалуйста, задержитесь. Одиннадцать сорок. Пять минут можно о чем-либо поговорить.
— О чем? — спрашивает Локтев.
— Не имеет значения. Хоть о погоде. О видах на урожай. Все равно. Пожалуйста, Саша, Буйницкий, не надо молчать. Любой разговор. О чем угодно.
— Как настроение, пан сакристиан? — спрашивает Локтев.
— Нормальное.
— Странно, странно.
— Что в этом странного?
— Как же, конец игры, как говорится.
— Не понимаю, — говорит Буйницкий.
— Ну и плохо. Маленький, но роковой просчет. Прошедшей ночью следовало уехать. Уже далеко были бы, верст за пятьсот…
— Ерунду, простите, какую-то говорите.
— Нас и просили ерунду говорить. Так что обижаться вовсе ни к чему. Можете что-нибудь умное сказать, если хотите. Никто не мешает. И потом, не такая уже ерунда, если разобраться. Ничего себе ерунда. Высшей мерой пахнет, а вы ерунда, говорите.
— Полнейшая ерунда. Какой мерой?
— Громче, пожалуйста, — говорю я.
— Расстрелом! — восклицает Локтев.
— Ну, знаете! — вскрикивает Буйницкий. — Это сверх всяких пределов. С меня достаточно! — и поворачивается уйти.
— Одну минуту, гражданин Буйницкий, — останавливаю я разгневанного сакристиана. — Но сердитесь, разговор, действительно, условный. Я вас только на минутку еще задержу. Вы остаетесь стоять, а ты, Саша, уходи. Так, повернись к пану сакристиану затылком. Сделай шаг, еще шаг. Стоп. Теперь вы, Буйницкий, возьмите подсвечник.
Лучше тот, крайний, в котором новые свечи. Не стесняйтесь, в костеле, как мы условились, никого нет, а Луцевич сидит к вам спиной. Берите и бейте им собеседника по голове.
Буйницкий онемел, руки его безвольно падают, взгляд, полный страдания, обращается ко мне — о, я ни в чем не виновен, я добрый, мирный человек, — говорит этот взгляд, — какое ложное заблуждение о моей душе, я — маленький ягненок, не мучайте меня, отпустите. К горлу его подкатывает ком слов (мне так кажется), но он молчит. Дожимать его надо, думаю я, надкололся.
Буйницкий поднимает глаза, глядит на Белова, потом на ксендза, потом на органиста и по-прежнему остается нем.
— Ах, Буйницкий, — продолжаю я с укоризной, — сколько страданий вы доставили своей жене…
Но и это его не пронимает, в ответ он беспомощно пожимает плечами.
— Да, граждане свидетели, — говорю я. — Так происходило в четверг. Затем он спрятал убитого в исповедальню, вытер подсвечник и продолжал бродить по костелу, словно ничего не случилось.
— Саша! — говорю. — Гражданин Буйницкий задержан.
Локтев поворачивается, отступает на шаг, достает свое оружие и командует задержанному:
— Заложите руки за спину. Идите вперед.
— Господи! — шепчет ксендз. — Не может быть… Буйницкий тяжело потянулся к входным дверям. Локтев конвоирует согласно указаниям. Молодец. Этот прощальный проход Буйницкого вдоль колонн к притвору очень меня сердит. Мне не нравится, что сакристиан молчит, уж как-то быстро он сломался, согласился на поражение недопустимо легко. В немом виде от него нам никакой пользы не будет. А он бредет, как козел на заклание, пожалейте, мол, меня. Поравнялся с органистом, взглянул на него и поворачивает на выход.
— Гражданин Буйницкий, — говорю я. — Повернитесь. Вы ничего не хотите сказать на прощание? — спрашиваю я. — Не мне, а вашим коллегам — ксендзу Вериго, органисту Луцевичу. Вы пятнадцать лет провели вместе.
Буйницкий, потупив голову, отрешенно молчит. Мне кажется, он меня уже не слышит. Уже созрел, думаю я.
Саша, как и надлежит конвоиру, стоит от него налево, только вот пистолет опустил.
— Что вы молчите, Буйницкий! — взываю я. — Ведь вы видите этих людей в последний раз — и Белова, и ксендза, и органиста.
— Мне нечего сказать, — шепчет Буйницкий.
— Ну, что же, — говорю я, — у вас был выбор. Вы отказались. Теперь я скажу. Даже не я, а вот вы, Петров. Пожалуйста, внимательно как художник посмотрите на лица Буйницкого и Луцевича и определите, кто старший, кто младший брат.
При последнем моем слове органист делает кошачий скачок к Локтеву и ударяет его ребром ладони по шее, еще миг — и черный глаз Сашиного пистолета глядит мне в грудь.
— Не шевелитесь, майор, — командует органист. — Руки поднимите. Повыше. Иначе сами знаете, какая получится неприятность. А ты, — органист кивает Локтеву, который, подобно рыбе, выброшенной на берег, хватает ртом воздух, — стань рядом с командиром. И вы, и вы (Белову, ксендзу) тоже рядом. Все вместе.
Удачно он Саше попал, но ничего, даст бог, сквитаемся.
— Стась, открой подвал, — командует органист.
— Ты этого не сделаешь, — шепчет Буйницкий. — Это нельзя.
— Поторопись, дурак, — прикрикивает органист.
— Опомнись, — призывает Буйницкий.
— Выхода нет, — говорит органист. — Ключи. Быстро.
— Неужели вы нас убьете? — спрашиваю я и делаю шаг вперед.
Органист, не раздумывая, нажимает спуск. Мне, однако, везет — осечка.
Я молниеносно посылаю руку в карман, но не успеваю, органист передергивает затвор раньше.
— Подлец! — кричит Стась Буйницкий. — Убийца! — и бросается на брата.
Луцевич стреляет в сакристиана в упор. Это означало бы точную смерть, если бы пистолет не отказал вновь.
Буйницкий бьет органиста кулаком в лицо, но не очень удачно, с ног не сбивает, хватается за пистолет и свободной рукой лупит куда попало. Белов бросается на помощь.
— Не надо, — останавливаю я его. — Пусть подерутся.
Пока братья избивают друг друга, я достаю пистолет и снимаю предохранитель.
— Достаточно, — кричу я. — Разойдитесь. В сторону, пан сакристиан. Пан органист, не надо ломать затвор — обойма пуста.
И я делаю паузу, чтобы он смог осознать происшедшие перемены.
— Гражданин Буйницкий Валерий Антонович, вы задержаны по обвинению в двух умышленных убийствах, а также в нападении на инспектора милиции, насильственном захвате оружия и попытке убийства майора милиции и родного брата.
Минута тишины. Моя минута. Готов органист. Накрыт. Конец сволочи. Хорошо я все рассчитал. Красиво. Самому нравится. И свидетели — трое, и брат, самое важное, брат сломался, и пистолет в руках. Правильно мы его разрядили, как чувствовали. Перед Сашей покаюсь, обиделся, чуть не плачет с досады. Ничего, ничего, пройдет. Славно получилось. Хорошо. Вот так, пан органист, хреновое дело. Это не Жолтака убогого убивать. Крупная ты, наверно, сволочь. Ну, ксендзу сегодня без валидола не обойтись. Совсем остолбенел старик. И художник. Песни вместе пели. Спета песенка. Сыграны хоралы. Ну, еще раз на пистолет посмотри. Дошло, наконец. Открылось. Тоскливо. Это я понимаю, что невесело. Что же ты теперь сделаешь?
— У меня есть просьба, — говорит органист.
— Какая?
— Один патрон.
— Не по заслугам честь, — отказываю я. — Вы держали в руках пистолет? Что сделали? То-то.
— Ну что, пан сакристиан, — обращаюсь я к Стасю Буйницкому, — у вас еще есть основания скрывать брата от возмездия?