Как-то раз она сказала: «Давай купим театр». И видимо, в нем и должны были осуществиться все тайны. Он хотел туда вложить все волшебство, которое он о жизни знал. Их театр должен был стать местом, где люди перестали бы болеть и стариться, и стоило только любому взмахнуть рукавом - из рукава вылетали бы бабочки.
Пока он нещадно зарабатывал деньги, он угадывал черты их будущего театра во всем, все запоминал и записывал. В одном чудесном интерьерном магазинчике он купил золотой ключик. Они подготавливали взрослеющего сыночка к ролям, которые он будет играть в их труппе. Это будет театр ее имени, имени его главного режиссера. Впрочем, она хотела назвать театр очень скромно - «Арлекин».
А для него театр должен был стать его скрипкой Страдивари, идеальным творением, шедевром по гармонизации времени и пространства, по сведению их в одну совершенную точку, из которой бы, как из развивающейся Вселенной, стали были рождаться новые законы бытия, музыки, любви, вечности.
...За много дет до встречи с ней... Он услышал среди дня «Casta Diva» Беллини в исполнение Каллас. В тот день дул ветер по ночному льду, он уехал на Петропавловку. В городе только что схлынуло наводнение. Он немного расстроился: он был уверен, что раз в нем и повсюду звучит эта музыка, то наводнение обязательно должно быть, он физически чувствовал везде дождь, и ветер, и приближение шторма. Он уехал слушать эту музыку в тишине. Пока он не справится в себе с ней, он чувствовал, что не может вернуться к людям. И только победив наводнение и уверившись в том, что стихия больше не возвратится, он дошел тихо по льду до метро и весь вечер молчал.
Весной в сумерках, когда таял лед, а время никак не хотело помещаться в положенные пределы до 8-ми вечера и притворялось заблудившимся днем, пока не начинало внезапно гаснуть, - в такие тихие сумерки за много лет до встречи с ней иногда ему казалось, что вот она сейчас где-то близко, проезжает в трамвае мимо, и вот-вот грустно мимолетно взглянет на него, но не узнает, - и он долго смотрел ей вслед.
В такие дни где-то еще раньше, в далеком детстве он уезжал на природу, на берег озера в Сестрорецк, бросив среди дня занятия в школе, и там среди березок он постигал сроки и времена. Там, среди березок, все было так, как должно быть и будет после его смерти. Но перед эти должна была быть встреча с ней.
Иногда ему снилось, что вот тут и тут должна стоять церковь, и он очень удивлялся свои снам, откуда может взяться маленькая деревянная часовенка, какая приснилась ему, на берегу сплошь советской речки Ульянки напротив бани и телефонной станции, а когда он проезжал мимо этих мест лет так через пять и вдруг издалека угадывал купол именно на той самой излучине - то уже не удивлялся, а принимал это как должное. Потому что уже появилась она. Потому что уже поменялся порядок вещей, и то, что раньше наталкивалось на невозможность выйти наружу из берегов, теперь приобрело свою явь и оболочку. Первые желтые цветочки, к которым они повезли нашего сыночка их собирать, оказались пробившимся из-под асфальта сквозь автомобильную парковку, построенную на этом месте, что звуки скрипочки ранней весной. Звон увиденной им когда-то во сне церкви приветствовал их. Мир ушедший передал эстафету миру грядущему. Они набрали букетик мать-и-мачехи и принесли в школу его первой школьной учительнице, оказавшейся, к счастью, как и церковь, на положенном месте.
От невозможности творить чудеса пока без театра с ним случались время от времени всяческие происшествия. Например, глубокой зимой он как-то единственный раз оказался с женой и Ленечкой в детском театре рядом с домом (обычно он только возил их туда на машине, вдоль улицы и обратно, в это время проворачивая пару съемок) - так вот, один раз он оказался на представлении вместе с ними, давали «Двенадцать месяцев», и когда дело дошло до корзины с подснежниками - с ним случился неожиданный для него и такой болезненный приступ желания сейчас же совершить чудо, как когда он увидел машины на озере и когда он слышал о гонках на авторалли. Всю оставшуюся часть спектакля он просчитывал, где бы эти подснежники к концу дня среди зимы раздобыть и к концу дня раздобыл.
На осенние каникулы, в седом и сумеречном октябре они ехали в Тверь. Жена ругалась на него за то, что всю дорогу разговаривает по телефону с клиентами, которые навалились скопом и ринулись все сразу ему названивать, видимо, на расстоянии ощущая, как он ускользает от них на свободу. Опыт и логика подсказывали ему, что несмотря на его четырехдневное отсутствие в городе, конец света от этого не случится, как ему поначалу казалось, и стоило только проехать первых километров двести - видимо наступала определенная черта и его область недосягаемости, - по крайней мере, телефон каким-то чудом практически замолкал ровно на столько дней, сколько ему было для Твери нужно. Но когда он возвращался в город, он все равно никогда не признавался никому в своем отсутствии, - не столько потому, что он привык всегда и все контролировать сам, не доверяя своим заместителям, а просто потому, что никого не хотел посвящать в свою подлинную жизнь, явки и времена.