— Ничего я тогда не знал! Догадываться еще не значит знать — к сведению жрецов Фемиды. Существенный нюанс.
— Допустим... Что вам известно об этом? — я пододвинул Сале адресованную Бредису записку с подписью «Уполномоченный».
Сала скорчил дурашливую гримасу.
— Уберите свои игрушки! Мне об этом ничего не известно.
— И про покушение на Бредиса тоже ничего не известно?
— Нет! Аминь!
— Где вы находились шестого июля около одиннадцати часов вечера?
— Шестого июля?
— Да.
— О господь в небе и дьявол в пекле! Значит, и эту пальбу вы решили пришить мне?! То-то вы к Клейн прицепились. У вас, я вижу, размах, хе-хе...
— Гражданин Сала...
— Размах у вас налицо, а сноровки нет! К величайшему вашему сожалению, тютелька в тютельку в этот день и час я обеспечил себе уж такое алиби — конфетка, доложу я вам! Вы, конечно, попытаетесь стереть мое алиби в порошок. Опровергнуть. Угадал?
— Не исключено.
— Увы, исключено! Аминь!.. Если только вы не соизволите заподозрить в преступных связях со мной высокочтимую милицию, хе-хе! Ибо: как ни прискорбно мне обмануть ваши надежды, но в упомянутое время упомянутого дня я, Рейнис Сала, к величайшему сожалению, вопреки своей воле и охоте, сиречь в принудительном порядке, содержался в отделении нашей любимой городской милиции. Тютелька в тютельку в двадцать часов милицейские орлы задержали меня в кафе «Весна» на улице Зиргу, два и, не слушая возражений, доставили в отделение. Я был под мухой, что правда, то правда. Однако все прочие выдвинутые против меня обвинения, а именно: будто я во всю глотку распевал неприличные песни и чуть ли не собирался исполнить стриптиз, — эти гнусные, ни на чем не основанные обвинения я опровергал с возмущением. Ибо пункт «а»: орать неприличную песню я не мог по той простой причине, что похабщина не в моем вкусе — можете мне не верить, но это святая истина, аминь! Если, конечно, не считать вершиной похабщины и двусмысленности арию Миньон «Ты знаешь край», которую я стал исполнять, терзаемый печалью, тоскуя в тот прохладный вечер о более теплом климате...
Поток его шутовской речи внезапно иссяк, Сала взглянул на меня, будто увидел меня впервые, и закончил резко:
— Все. Подтверждение моим словам можете получить в милиции. Еще в двадцать три часа я там столь же страстно, сколь и безуспешно, оспаривал справедливость составленного в отделении милиции протокола, прежде чем скрепить его своей подписью. У вас все?
— Когда ваша сестра рассказала вам то, что она узнала о прошлом Зара... в каком настроении она была?
Рейнис Сала провел ладонью по лицу, и быстрота этого превращения ошеломила меня — у стола сидел другой человек, будто этим движением ладони он сбросил с лица шутовскую маску.
— Сестра? — повторил он. — В каком настроении? Это вы могли бы сообразить...
— Я соображаю, но хотел бы услышать об этом от вас.
— Она была в таком отчаянии, что... Знаете, следователь, когда в отчаяние впадает бабенка, которая вообще из-за каждого пустяка восклицает «ах» или «ой», хлопается в обморок при виде мышки, — это одно дело. Но она... Моя сдержанная сестра... В ту минуту... Я не был уверен, что она не сойдет с ума... Следователь, что ее ждет?
— Справедливость...
Сала навалился на стол грудью и, не сводя с моей переносицы прищуренных глаз, прошипел:
— Как вы сказали? Повторите!
— Могу повторить: справедливость. Последнее слово всегда принадлежит справедливости, Сала.
Он навалился на стол еще больше, вытянул шею; наклонился так близко, что в лицо мне шибануло водочным перегаром, запахом табака и пота. Пересилив отвращение и не отодвинувшись, я смотрел на него. Сала шептал:
— Вы хоть соображаете, какая она, моя сестра? Никогда еще солнце на этой насквозь прогнившей земле не сияло более чистому, благородному и несчастному созданию, чем она. Вдруг узнать, какому гаду отдана ее жизнь! Вы можете это постичь? Поклониться мы должны ей за такие страдания. А вы тут сидите, философствуете да глазеете на меня, как на... Что это вы на меня так глазеете? По-вашему, это сентиментальность пьяницы, так ведь по-вашему?.. И аминь. А Белла, поймите же вы...
Он выпрямился и больше не смотрел на меня. Пошарив по карманам, достал скомканную пачку сигарет и спички.
— Можно?
Задавая этот вопрос, Сала уже делал вторую затяжку. Сметал со стола крошки табака долго и с преувеличенным старанием. Снова заговорил, не подымая глаз:
— Да, пьяницы сентиментальны, зато трезвенники... тоже хороши... Ладно, забудьте мои вопли и пьяный пафос! Подобный спектакль человек может разрешить себе только наедине с собой, а вываливать это перед другими... На фига́?