Амелия запускает пальцы в высокий хвост, но притворная невинность на ее лице не обманывает меня ни на секунду.
— Я подумала, что мы могли бы выпить вместе, прежде чем ты уйдешь, а я лягу спать. — Я сжимаю лямку своей сумки.
— Нет, не думаю.
Она приподнимает свои идеально выщипанные брови.
— Ты обещал мне наверстать упущенное, и вот как мы это сделаем.
— Нет, не так.
На ее лице появляется такое мрачное и хитрое выражение, что я снова чувствую себя шестнадцатилетним.
— Нет? Тогда, возможно, мне стоит позвонить Селене и сообщить ей, где тебя забрать. — Я хмурюсь, не понимая, что она имеет в виду. — Знаешь, мне даже обидно, что мой номер не сохранен в твоем телефоне. Ты так сильно меня ненавидишь?
Мое сердце замирает. Она порылась в моем телефоне, пока я был в душе... и теперь у нее есть номер Селены. Если бы Селена узнала, что я здесь, я бы ни за что не смог это объяснить. Я наблюдаю за ней. Это все, что я делаю, не в силах придумать какой-либо рациональный ответ. Амелия снова меня надула. Она прижимает свой длинный красный ноготь к основанию одного бокала и подвигает его ближе.
— Бурбон. Твой любимый.
Поверженный, я бросаю сумку и подхожу к бару, настороженно наблюдая за ней. Когда я забираю свой стакан, она берет свой и, покачивая бедрами, идет через комнату и поднимается по трем небольшим ступенькам к своей кровати.
Внезапно мое сердце начинает колотиться в груди, когда она присаживается на край матраса и похлопывает рядом с собой.
— Мы можем наверстать упущенное здесь.
С неохотой я присоединяюсь к ней. Но сижу, положив локти на колени и крепко сжимая в руках бокал. Амелия предпочитает сидеть в более «расслабленной» позе, опираясь на одну ладонь и скрестив ноги. Ее белая блузка сдвигается выше по бедрам, но она не делает никаких движений, чтобы опустить ее. Это будоражит что-то внутри меня, возрождая страсть, которую я не хочу чувствовать. Страсть, которую я не должен чувствовать. Ее забавляющийся взгляд прожигает дыры на моем лице.
— Мне нужно нанести крем на твои губы. — Вздохнув, она отталкивается от кровати и ставит свой бокал на белый кожаный прикроватный столик.
Она протягивает руку и берет стакан из моих рук, а затем ставит его на столик рядом со своим. Я не отрываю глаз от пола, пока она подходит к своей маленькой медицинской коробочке и роется в ней. Через минуту я слышу, как закрывается крышка, и вот уже ее ноги — единственное, что я вижу перед собой. Непроизвольно я сжимаю челюсти, когда она проводит указательным пальцем по моему подбородку, слегка надавливая, пока я не наклоняю голову, чтобы посмотреть на нее. Ненавижу это. Ненавижу чувствовать себя ребенком. Амелия снимает колпачок с мази и выдавливает небольшую каплю из тюбика. Я опускаю взгляд, когда она протягивает палец и слегка проводит им по моему порезу.
— Помнишь, как я впервые намазала тебе губы мазью? — спрашивает она, мило улыбаясь.
Помню. Это был канун Рождества, и мне было семнадцать. Мы с Амелией шли по оживленной улице в самом центре Сиэтла, и кто-то украл сумку у пожилой женщины. Она закричала, а он побежал в нашу сторону. Я остановил его, но не раньше, чем он успел ударить мня в лицо. Удивительно, но это не ужасное воспоминание.
— Помню. — Она бросает тюбик с кремом на кровать и продолжает втирать остатки в мою губу.
— Ты был таким храбрым.
Я задерживаю дыхание, когда она придвигается ближе, пока ее живот не касается моего носа. Я вдыхаю. Корица. Несмотря ни на что, она всегда пахла корицей. Аромат, от которого я обычно ворочу нос, притягивает меня, и внезапно каждая пора моего тела осознает это. Ее близость вызывает дрожь на поверхности моей кожи, как и раньше. Я остаюсь неподвижным, когда ее палец соскальзывает с моих губ, а обе ее руки погружаются в мои влажные волосы, слегка сжимая их. Амелия скользит ко мне на колени, медленно пристраиваясь так, чтобы ее лицо оказалось прямо напротив моего. Ее темные радужные глаза пронзают мои и приковывают меня к месту.
— Ты не скучал по мне? Совсем нет? — я тяжело сглатываю. Мне нужно быть осторожным. Я не могу дать ей то, что она хочет, — не причиняя боли тому, кто этого не заслуживает.
— Я скучал по тебе... — говорю я. — В самом начале.
— А сейчас? — я смотрю на ее губы. Они разошлись, готовые к чему-то.
— А теперь у меня есть кто-то другой.
— С ней нет будущего. А как же мы? У нас есть история. — Она наклоняется вперед и нежно целует меня в нижнюю губу. — Мы делились тем, что ты не сможешь сделать ни с кем другим. Она не может понять тебя так, как я.
Она снова целует меня, на этот раз более настойчиво. Моя голова кружится, а мысли затуманиваются, когда она просовывает язык между моими губами и касается их.
— Разве ты не хочешь этого снова? — спрашивает она, дыша мне в рот.
Не задумываясь, мои руки находят ее бедра, затем попку. Она низко и глубоко стонет у меня во рту, и гормоны, переполняющие мое тело, бешено бьются, скапливаясь в моем члене. Все казалось не так уж плохо, правда? Быть с ней, я имею в виду. Неужели она изменилась? Может, она наконец-то хочет большего? Я прижимаюсь губами к ее губам, подстегиваемый моментом и отчаянным желанием увидеть, осталась ли хоть частичка искры между нами. Я чувствую возбуждение, конечно, любой, кто скажет иначе в этой ситуации, — гребаный лжец, но я не чувствую... «большего». Я не чувствую любви. Не чувствую страсти. Впервые в жизни я чувствую себя неловко — даже виноватым. Ее рот переходит на подбородок. Мой разум начинает проясняться, а тело напрягается, когда она осыпает грубыми, отчаянными поцелуями мою челюсть и ухо.
— Мы можем попробовать еще раз, — бормочет она, целуя раковину моего уха. — Мы можем стать семьей... родить ребенка, которого ты всегда хотел.
Я замираю, мое сердце падает в желудок. Мы никогда не говорили о ребенке, которого должны были родить вместе. После этого мы больше никогда не виделись.
— Ты уже подарила мне ребенка, которого я всегда хотел, а потом забрала его. — Она замирает, ее губы не шевелятся на моей коже. В конце концов она отстраняется и смотрит мне в глаза.
— Это не считается, Джексон. Я была беременна всего восемь недель. Это не настоящий ребенок, по крайней мере, до двенадцати недель. — У меня начинает ныть в груди, когда слова проникают в сознание и не воспринимаются. Она вообще слышит, что говорит? Неужели она не понимает, как жестоко это звучит? Этот ребенок — наш ребенок — мой ребенок — он не считается? Я отпихиваю ее от себя и вскакиваю на ноги. Не считается? Это, блядь, не считается?
— Конечно, блядь, не считается! — огрызаюсь я, дотягиваясь до прикроватной лампы. С рычанием вырываю ее из стены и швыряю через всю комнату. Она ударяется о дальнюю стену и разбивается вдребезги, заставляя Амелию подпрыгнуть.
— Когда мы решили оставить его, когда ты уговаривала меня стать отцом и создать семью, это считалось!
— Я не была готова к этому, Джексон. Ты не можешь ожидать, что я пойду на такое, когда не была готова!
— Откуда мне было знать? Ты никогда не говорила мне, что не готова! — слезы наворачиваются на глаза, но я не позволяю им упасть. Только не перед ней. Я наклоняюсь ближе.
— Ты убедила меня, что у нас все получится, и я был счастлив, по-настоящему счастлив. Но когда проснулся, тебя уже не было.
— Джекс... — ее скучающее выражение лица и бессердечный взгляд чертовски меня гнетет.
— Скажи мне, где ты была. — Я знаю, где она была. Точно знаю это, но мне нужно, чтобы она это сказала. Если она скажет это вслух, то может быть, тогда поймет, насколько все было хреново.
— Джек...
Я провожу руками по лицу, не обращая внимания на боль, которая так резко пронзает меня. Шок, ужас и гнев, которые я чувствую, захлестывают меня.
— Скажи мне, где ты, блядь, была! — мне нужно убираться отсюда, пока я окончательно не потерял голову. Я нахожусь в пяти секундах от того, чтобы схватить ее за горло и выбросить в чертово окно.
— В больнице.
— Почему? — спрашиваю я, задыхаясь от гнева.