— Я кончаю, — выдыхал он уже неоднократно, когда давление внутри становилось невыносимым, но каждый раз не мог реализовать своего намерения. Буж, на который наматывали Антоново удовольствие, прекращал движение, прекращал всякую пытку, и тугие петли оргазма спадали одна за одной. Горячев сперва лишь дрожал от болезненной похоти и невозможности ничего сделать. Потом — начал браниться. Высохшие от постоянного дыхания ртом губы выплевывали грубые междометия — но хозяйку рук Антон все равно не останавливал. Не называл заветного «плохо». Не только потому, что ему правда нравилось. Ему претило разрядиться преждевременно, раньше, чем решит его партнерша. И потому Горячев стискивал зубы и терпел, пока заставляли терпеть. Но все же иногда он пытался вырваться из порочного круга.
— Кончаю… — заныл он в который раз. К пятнадцатой — пятнадцатой ли? или больше? — минуте проникновения Горячев почти перестал чувствовать границу между болью и удовольствием, различать ощущения в головке, в яйцах и в уретре. Перестал слышать силу в коленях, контролировать нижнюю часть тела, и только судорога порой сковывала крепкие бедра. Он чувствовал себя так, словно уже переживал невероятно долгий и мучительный оргазм, но не мог только одного — спустить просящееся наружу семя.
— Отпусти, — то ли требовал, то ли молил Антон. — Мне нужно… Я не могу…
В ответ послышался смешок, а Горячева заботливо погладили по щеке, приласкали, успокоили. На лице остались влажные пятна лубриканта и удовольствия. Пытка начала приобретать оттенок необратимости. В эти мучительные минуты хозяйка исследовала руками болезненно возбужденное тело; сначала в ход шли очевидные зоны удовольствия — низ живота и соски, шея, но после свою порцию ласки получил каждый уголок тела. Антон горел удивительно ярко: колени и вовсе были до странного восприимчивой эрогенной зоной — только пощекочешь пальцами, и молодец готов. Теперь же это было пыткой. Горячев не знал, как может быть еще слаще и больнее. Он не контролировал эмоции, подвешенные на грани истерики. Смех, слезы, гнев — смешалось все. А «не выдержу больше» и «хватит» сменялись откровенными стонами и всхлипами блаженства… Антон напряженно выгнулся на стуле, резко умолкнув и затаив дыхание. Чувствовал, как кровь прилила к лицу и шее, как внизу — горит раздраженный орган. Дело шло к финалу, и он должен был стать ошеломительным. В какой-то момент подключилась вторая рука, прекратила бездействие, надрачивая распирающий член. Мучительные минуты уничтожали остатки самообладания и разумности Горячева, стирались в одно бесформенное месиво, пока вдруг резко он не освободился. Буж был извлечен. Наступила оглушительная пустота, которая тут же стерлась под ладонями хозяйки, под требовательными ласками, похожими на сцеживание похоти. Едва ли Антон испытал оргазм в привычном понимании. Он испуганно подобрался, сводя и разводя, поднимая колени, когда на фоне бешеного напряжения ощутил кажущуюся слабой пульсацию и как горячим потоком исходит из него семя. Его разрядка лилась как свечной воск, тянулась между членом и пальцами, стекала к основанию, вынуждая чувствовать себя еще более грязным… Но чем меньше выходило соков, тем болезненнее и сильнее сжимали низ живота и пах спазмы. Антон заныл — и вскоре уже закричал, задохнулся, безумно извиваясь и царапая подлокотники. Скрутившая его острая боль через полминуты сменилась еще одним внезапным всплеском дикого желания.
— Не останавливайся. Не останавливайся, — хрипел Антон, подаваясь вперед всем корпусом. На лбу и на шее, на предплечьях вздулись жилы, он сильно вспотел. — Я трахну твой хорошенький кулачок… Ну… давай же… Можешь потом слизать… ты же тоже хочешь, сучка… Ты затем это все…
Незавидна была бы участь той, кто довела Горячева до этого безумия, не будь он связан. Вконец ошалевший Антон рванул вперед, заскрежетав несчастным стулом. Жалобно трещали наручники. А он — держал себя на весу, шумно сопя и скалясь. Музыка на фоне пристыженно замолчала. Горячеву прилетел шлепок, что пришелся на щеку. Мол, «успокойся», — и Антон примолк, перестал дергаться так отчаянно. Но просьба была исполнена. Член вновь оказался в тесном плену рук, но на этот раз не было места лояльности. Только техничное исполнение, только очень быстрое да ритмичное движение кулака, только желание выдавить из безумца все его безумие, а, может, и в хозяйке просто проснулся азарт. В черной тишине осталось только две составляющих: истома да пошлое хлюпанье размазанной смеси из спермы и предсемени, и искусственной смазки. Хватило нескольких секунд — и Антон взревел, вытягиваясь струной. Третья разрядка схватила его крепче, до самого нутра — он оказался почти сухим, но невероятно интенсивным. Горячев был выжат до последней капли. Бедра колотило тремором. Он вмиг достиг седьмого неба, а теперь рухнул ослабленный, опустошенный, низменно-счастливый обратно на землю. Стал увиливать бедрами от жестокой ласки, зажиматься…
Горячева отпустили. Все исчезло, оставляя ему возможность смаковать послевкусие. Антон ощутил запах влажных салфеток, которыми утирала руки мучительница. Но на этот раз он остался без внимания, лишь удостоившись мимолетного прикосновения к щеке. После все происходило быстро; Антону освободили руки (он слышал, как на пол упали путы), но повязку на глазах оставили. В контракте было написано, что он не имеет права подсматривать. Но Горячев и не успел бы: в одно мгновение хозяйка поднялась, послышались удаляющиеся поспешные шаги и хлопнула дверь за спиной, а потом заскрежетал замок, заковывая тайну в металлические тиски. Горячев глубоко вздохнул, разминая натертые запястья. Когда он снял, наконец, повязку, то смог увидеть темницу своего удовольствия. Это была небольшая квадратная комната, укутанная будуарным мраком, со стенами, обшитыми звукоизолятором бледно-бежевого цвета. Окна надежно и стыдливо прятались под длинными плотными занавесками, которые не позволяли разрушить уютный мрак. По углам стояли высокие тонкие светильники, лампочки которых по форме напоминали свечи. Пол устилал сливочный паркет, слева от Горячева располагалась дверь, обшитая тем же материалом, что и стены. Спереди и сзади — еще две, темного дерева. Темными были и плинтуса, и резная мебель: стул, на котором сидел Антон, табурет хозяйки и небольшой придиванный столик на колесиках, на котором глаз сразу зацепил странный предмет. Помимо раскиданных на нем элементов сексуальных игр (Антон вздохнул еще раз, остановив взгляд на разложенных бужах разной длины и формы), посередине стоял флакончик, украшенный на горлышке бантиком кофейного цвета и зеленым стикером для записей, на котором черной ручкой вывели следующее сообщение: «Это подарок, чтобы ничего не болело. У тебя есть два часа и две двери. Одна — ванная комната. Приведи себя в порядок. Вторая — выход. Третья заперта».
«Спасибо тебе, добрый человек», — подумал Горячев, снова перечитал слова «ванная» и «два часа». Да еще чтобы ничего не болело — о нем позаботились! Сам-то Антон не подумал, как добираться до дома на байке после всего, на что он согласился… В паху страшно ныло от перенесенной нагрузки, а ведь это было только его первое посещение. На миг стало стыдно: «Подписался хер пойми на что, так еще и сорвался сразу, словно умирающему от голода шведский стол предложили». С девушками он такого обычно не ощущал даже после перерывов. Но это свидание было все равно что с собственным грехом, а не с кем-то реальным. Все из черноты, из глубины, из-под повязки на глаза теперь проступало самыми мерзкими формами.