— Враки и брехня.
— А посылал за ним Соломин своего Еремея!
— Чужим именем назваться легко!
Этот безнадежный разговор продолжался еще несколько минут — но одного Еремей все же добился: ему сказали, куда поворачивать, чтобы вновь оказаться в лавке Малой Суровской линии.
Идти было невозможно, он не видел в потемках, как ставить ноги меж обрушенных мешков. Но, то молясь, то ругаясь, как-то выполз. Что докладывать питомцу — он не знал. Вроде и есть тут где-то Афанасий, а как на деле — так нету. Сильно удрученный, Еремей пошел к возку.
— Крепко же его напугали, — сказал, услышав про дядькино похождение, Андрей. — Но хорошо, что он из столицы не удрал. Вот что — постой-ка тут на видном месте, у возка. Пусть разглядят хорошенько и Афанасию тебя словесно изобразят.
— Постоять-то нетрудно, баринок разлюбезный…
— Сбитенщика подзови. Я бы горячего выпил.
Андрей пил крепкий сбитень, в который явно переложили перца, и слушал Невский проспект.
— Вя-а-а-а!.. — донеслось издалека. Это припозднившийся мясник-разносчик где-то чуть ли не на Садовой выкликал: «Го-вя-аадина!»
— Сельди голански!
— Голубушка моя! Сестрица!
— Тетерерябчики!
— Кум, кум, стой, кум!
— …а я ей говорю — дура ты, дурища…
— Пади-пади! — это пронеслись богатые санки с голосистым кучером.
— Пирожки горячие! С пылу горячие!
— Ги-и-ись! — опять санки, не иначе — запряженные знатным рысаком, и сидит в них молоденький гвардеец, собирает восхищенные взгляды мещаночек.
Мимо пролетали голоса, звонкие женские, басовитые мужские, выхваляли свой немудреный товар разносчики, вдруг завопила баба — у нее вытащили из укромного места кошель, захохотали мальчишки. Звучал мир недоступный и прекрасный, веселый и безалаберный, мир в предвкушении Масленицы.
Четверть часа спустя к Еремею подбежал мальчик — из тех, кого держат при лавках для исполнения мелких поручений.
— Ты, что ли, дядька Еремей? — спросил он. — Тебе сказано барина своего отвести в меховую лавку Порошина, во-он туда, там спросишь. Полушку-то дай за известие!
— Дай ему, — велел Андрей. — И веди меня в меховую лавку. Может, там хоть что-то прояснится.
Сиделец в порошинской лавке был предупрежден. Велев Еремею стоять у входа, высматривать подозрительные рожи, а двум молодцам, служившим в лавке, всех отгонять, он повел Андрея в заднюю комнату, где на вешалах висели всевозможные сибирские меха.
— Батюшка мой, Андрей Ильич! — услышал Андрей. — Слава Богу! Уж не ведал, где вашу милость искать! А меня тут добрые люди приютили, я им помогаю, мне за то ночлег дают и кормят. Я сам себе сказал: мне-то что, я старенек, и коли меня на тот свет отправят — может, и лучше, чтобы десять лет не хворать. Да как помирать, коли я господину Соломину секрет не передал?
— Афанасий, голубчик мой! — перебивая его, заговорил Андрей. — Как хорошо, что ты нашел, где спрятаться! Теперь ничего не бойся — я тебя с собой заберу!
— Да с вашей милостью — на край света! — отвечал Афанасий. — Барина моего нет, кому я нужен? А мне бы к дому прибиться…
— Что ж ты к господам Коростелевым не пошел?
— А то и не пошел — там-то бы меня сразу изловили. А тут кум мой, Анисим, к купцу Арутюнову нанялся и меня спрятал. Я бы тут и жил, купецкое добро сторожил, да холодно — в Гостином дворе печи ставить и огонь разводить не велено. Тут ведь все — из камня да из железа, чтобы пожар не повредил. Смолоду я бы надел тулуп да и ходил у лавок, а стар стал, зябну, и ноги — как лед…
— Так ты скажи куму, что я тебя заберу. А то он, вишь, моего Еремея чуть на тот свет не спровадил, — сказал Андрей.
— За меня боялся. И он, и Гаврила, племянник его, и Кондрат, и Павлушка — все меня берегли.
— То бишь ты со всем Гостиным двором поладил? — спросил Андрей.
— Как не поладить? Ребята добрые!
— Это славно… — задумчиво произнес Андрей.
Он не просил у Бога: «Господи, пошли мне роту молодцов, на которых можно положиться». Он лишь говорил: «Господи, как же нас мало». И эти слова неожиданно стали осуществившейся молитвой.
— А знают ли они, эти добрые ребята, отчего ты должен скрываться?
Афанасий замялся.
— Садись в возок, — велел ему Андрей. — А ты, дяденька, к Тимошке. И прокатимся вокруг Гостиного закоулками.
В возке Афанасий признался: знал он больше, чем говорил ему Акиньшин, но сведения в голове беспорядочные, одно понятно — барин преследовал злодеев. И как-то это все увязано с тем жульем, что на Сенном рынке промышляет: тамошние мазурики крепко перепугали Афанасия, насилу ушел и более из Гостиного двора не показывался.