Дождавшись, пока он уйдёт, Кимена медленно приподнялась на дрожащих руках и села. У неё дико болела голова, горло при каждом вдохе пронзала боль. Девушка поскорее выползла из стока, пока мимо не прошли стражники, и забилась в маленький соседний двор, пытаясь собраться с мыслями и прийти в себя…
А тем временем Эдер уже стояла перед капитаном городской стражи. Тот выслушивал её спокойный, слегка дрожащий голос и чувствовал, как в нём разгорается торжество: он нашёл виновника, он опередил этого нахала Корвилла и утёр нос чистоплюю Стольму. Констебль, совсем недавно явившийся в штаб городской стражи, стоял неподалёку со сконфуженным и непонимающим лицом. Едва Эдер сказала, что подготовила покушение ради своего возлюбленного Корвилла, но ничего ему не сказала, Гнарри Стольм вздрогнул, вспомнив о словах своей сотрудницы Ингеллы: мушкетёры могли сами подбросить доказательства… Действительно ли Корвилл ни при чём? Если он смог подговорить на подлость своих подчинённых, то уж любовницу точно мог убедить в чём угодно! Ох, почему только Эдер не пришла к нему…
- Арестовать! – велел Лодерон.
- Подождите, капитан, - сказал Стольм, и Лодерон вспыхнул:
- Она призналась, что вам ещё нужно?! Чистосердечное признание – лучшее доказательство!
- Госпожа, - сказал Стольм, не думая о том, как багровеет усатое лицо Лодерона, какими неприятностями грозит ему такое нахальное вмешательство в дело, - госпожа, вы не хотите сказать ещё что-то? Может, вы хотели бы поговорить со мной наедине? Может, есть что-то, что я должен знать?
Не глядя ему в лицо, избегая его пристального взгляда, Эдер произнесла спокойным голосом:
- Нет, сударь.
Оцепенение спало с неё только в тюрьме. Оказавшись в своей камере, Эдер медленно прошлась по ней. Два шага в одну сторону, три в другую. Колченогий стол и скамья, накрытая соломой – её будущая постель. Эта убогая обстановка, холод, противный гнилостный запах отрезвили её, привели в ужас. Она чуть не бросилась к решётке, уже готовая кричать, звать на помощь, признать, что всё, что она наговорила – ложь, но ей вновь удалось взять себя в руки. Она опустилась на скамью, говоря себе, что это ненадолго. Всего через несколько дней Таниэл, её любимый, придёт за ней. Он вызволит её из этого ужасного места и увезёт её далеко-далеко, в Шегонию, где они будут счастливо жить на берегу моря. Он обязательно к ней придёт. Нужно только подождать.
Уж что-что, а ждать она научилась.
========== Глава 19. Сломанная шпага ==========
Над крышами Тирля нежно голубело утреннее небо, лучи рассветного солнца блестели на черепичных крышах и золотили стены домов. От ночной непогоды не осталось и следа. Такое же безоблачное настроение было в то утро у Гармила: не испытывая никаких угрызений совести, только облегчение от того, что ни Рун, ни Кимена больше не попытаются убить его, он добрался наконец до постели и лёг спать. Магистр Отогар тоже был в отличном настроении, только спать не ложился: игра ещё не закончена, он должен быть готовым в любой момент подбросить на стол нужную карту. Вздумай Отогар в этот утренний час снова достать из кармана зеркало и произнести в него имя Энмора Кровеглазого, его настроение бы мгновенно испортилось. Потому что, вопреки его ожиданиям, ученик его врага вчера вечером не покинул границ Тирля.
Вчера, запыхавшись после погони за Гармилом, Энмор рухнул на повозку Фриггла и только тут понял, что во время их потасовки Гармил фактически признал, что Отогар присвоил себе бронзовое зеркало. Энмор задумался над этим. В прошлый раз, когда он сообщил об этом магистру Авелону, тот заявил, что у него нет доказательств. Теперь доказательство у него было – и какое! Чистосердечное признание! Потом Энмор вспомнил ещё кое-что: сегодня воскресенье, а значит, завтра во Дворце Гильдии соберётся еженедельный Совет. После того, как старцы из Совета и высокопоставленные маги обсудят все важные вопросы – а их сейчас немало, от неспокойной обстановки на границе до покушения на градоправителя – придёт время для так называемой Открытой Трибуны, на которой каждый волшебник, независимо от возраста и заслуг, имеет право выступить и попросить помощи. Если он явится на Открытую Трибуну, у него будет шанс восстановить справедливость. Это не аппеляция на досрочное снятие домашнего ареста, на которую он подавал уже дважды и оба раза был вынужден долго ожидать приёма, да и выслушивали его только семь магов Совета. На Открытой Трибуне будут присутствовать множество волшебников Гильдии, у него появится шанс обвинить Отогара и Гармила публично – посмотрим, как они запляшут! Вот почему, едва радостный Фриггл направил Пиона за ворота, Энмор соскочил с повозки, крикнул: «Извини, я вернусь завтра!» - и быстро пошёл прочь сквозь толпу.
На сей раз у него были деньги, так что он не стал проводить ночь в заброшенном храме, а заплатил за койку в маленькой гостинице. На соседних кроватях храпели ещё два постояльца, на груди Энмора оглушительно мурлыкал Висельник, но всё это не помешало ему ещё раз обдумать свою завтрашнюю речь и наконец погрузиться в сон.
Когда Энмор вышел из гостиницы, ему сразу пришлось прижаться к стене – по узкой улочке, грохоча колёсами, проехала карета, выкрашенная в зловещий чёрный цвет. Окошки кареты были забраны решётками и затянуты занавесками из чёрного крепа. Одного взгляда на неё хватило Энмору, чтобы понять – ещё кого-то арестовали. Вчера, бегая от одного заказчика к другому, он на эти кареты насмотрелся досыта. Он и понятия не имел, что в этой карете мимо него проехала женщина, которая полностью взяла на себя вину за покушение на градоправителя.
По дороге Энмор прокручивал в голове всё то, что скажет перед лицом Совета и магов из Гильдии. Он как-то слышал от Иола, что Отогар никогда не пропускает заседания (сам Иол предпочитал их игнорировать, заявляя, что там всё равно ничего интересного не услышишь, а своё дело он и так знает). Его это не пугало. Он никогда не боялся выступать против врага лицом к лицу. Лучше так, чем бояться нападения со спины. Размышляя так, он шагал по пока ещё совсем пустым улицам, а рядом с ним, деловито задрав пушистый хвост, бежал Висельник.
… Рогриан не прикасался к вину уже больше трёх месяцев. Точнее, три месяца и двенадцать дней – он считал. Но в эту ночь, после всего, что произошло в гостинице «Горная роза», он сорвался. Он сам не знал, сколько времени он бродил по ночным улицам, ничего не видя в горе и полубреду, прежде чем оказался в одном из кабаков, знакомых ему с давних пор. Этот кабак прятался в полуподвале одного из домов на улице Лудильщиков, на которой Рогриан жил когда-то. Он всегда был открыт допоздна, даже в такое тревожное время – но в эту ночь его ставни были плотно закрыты, чтобы ни один лучик света не пробился наружу, чтобы стражники, обходившие город, не догадались, что трактир работает, несмотря на запрет. Рогриан постучал в двери, в окошечке мелькнуло чумазое лицо знакомой служанки, которая тут же впустила давнего клиента. В трактире горела всего одна лампа, в её тусклом свете расплывались фигуры пары-тройки постояльцев, в одиночестве пивших за столами в разных концах зала. Как в совсем недавние времена, Рогриан заказал два кувшина вильменского вина и просидел остаток ночи, глядя неподвижными глазами в темноту, выпивая стакан за стаканом, пока сквозь щели плотно закрытых ставен не пробились первые солнечные лучи.
Когда-то он ходил сюда каждую неделю, напивался до полусмерти, потом плёлся на свою квартиру и забывался тяжёлым сном. Так продолжалось до тех пор, пока в этом самом кабаке он не встретил Отогара, предложившего ему работу. И вот уже полгода он вёл двойную жизнь – не то солдат, не то телохранитель. О, почему он не бросил службу ещё тогда? Если бы он вовремя ушёл в отставку, он бы не был замешан во всю эту историю, и Мэйт была бы жива… Он снова и снова говорил себе, что она была преступницей, заговорщицей, что по её вине погиб его товарищ Дерайли, что благородный старый воин Сарлем проведёт остаток жизни беспомощным калекой, что Мэйт заслуживала не быстрой смерти от удара ножом, а медленной и позорной – на виселице, но всё было бесполезно. Её поцелуи всё ещё горели на его губах, её кровь – на его коже. Он продолжал любить её.