Страшно довольный живописно разложенными на столе кусками, Деограциас с гордостью разглядывал свое творение, немного, правда, разочарованный тем, что ни его хозяин, ни гонфалоньер не поняли, как тонко он обыграл объемы и краски. Через минуту он в досаде сгреб все в кучу посреди комнаты. Затем подбросил в камин несколько поленьев, ухватил венчавшую кучу ступню и рассеянно швырнул ее в очаг.
Комнату наполнил запах, напоминающий жареную свинину, и в то же время черный дым повалил в дымоход. Когда в очаге разгорелось жаркое пламя, Деограциас бросил туда остальные куски. Последней он предал огню голову, пробормотав некое подобие молитвы.
Содерини был поражен тем, как быстро сгорело тело. Через четверть часа плоть исчезла, а кости уже начали рассыпаться под воздействием жара. Вскоре от Рафаэлло дель Гарбо не осталось ничего, кроме горстки пепла, смешанного с крошечными, не больше монетки, кусочками костей. Тогда Деограциас взял губку, пропитанную водой, и принялся мыть мраморный стол.
Предоставив слуге полностью уничтожить все следы, Содерини и Корбинелли вышли из комнаты и поднялись по лестнице. Закрыв дверь, ведущую в подвал, врач указал гонфалоньеру выход из дома.
— Все кончено, Эччеленца, никакого трупа не было.
— И слава Богу, мы сделали важное дело. Будем надеяться, что память об этом несчастном улетучится так же быстро, как исчезли его останки в пламени очага.
Не добавив ни слова, Содерини взял плащ, который подал ему хозяин дома, и вышел. Его охватил озноб, но на сей раз холод был ни при чем. Он вдруг понял, почему убийца так зверски истязал свою жертву. Мысль, проникшая в сознание, его потрясла. Содерини никак не мог от нее избавиться, ибо в глубине души он знал, что это единственно возможное объяснение.
Это истерзанное тело приводило его в такой ужас потому, что было лишено всех признаков индивидуальности. Ничто из того, что делало его человеком, не смогло устоять перед исступлением палача. У него больше не было ни имени, ни лица. Тому, кто пытал, удалось вычеркнуть его из числа людей. Обезличив его до такой степени, он обрек несчастного участи горшей, чем смерть.
Содерини тешил себя надеждой, что покрытое фаянсом изображение, которое ждало его дома, поможет избавиться от воспоминаний о трупе, но голос, идущий изнутри, убеждал его в обратном.
3
— Мессеры, у меня для вас важная новость!
— Только не говори, что ты в очередной раз потерял невинность, Франческо. Ты ведь терял ее уже по меньшей мере три раза, разве не так? В первый раз, как мне помнится, это было с дочерью Пьеро Петруцци, потом ты развратничал с женой пекаря Симоне Форначчари и, наконец, с той шлюхой, что ловит мужчин возле больницы францисканцев. И вот что странно — ни одна из них не припомнит, что там между вами было…
— Очень смешно, Чиччо… Нет, у меня правда новость, и это большая тайна. Мне ее рассказал Батиста, двоюродный брат моей матери, ну тот, что служит в городском ополчении…
— Подожди минуточку, слишком пить хочется, чтобы тебя слушать. Закажи-ка еще кувшинчик этого славного винца!
— Хозяйка! — заорал прыщавый юноша так громко, что его голос чудесным образом перекрыл гам, царивший в трактире, и достиг слуха трактирщицы с широкими соблазнительными бедрами.
Эта дородная особа неторопливо направилась к столу, за которым сидели трое молодых людей. Женщине было лет пятьдесят, и жизнь полной мерой отмерила ей горя и бед. Долгие годы, когда она торговала собой, оставили по себе мало следов, разве только постоянное выражение скуки, сковывающее ее черты, да еще нескрываемое желание оскопить кое-кого из тех многочисленных самцов, которые прошли через ее жизнь.
Несмотря на непоправимый ущерб, нанесенный ее фигуре годами излишеств, она упорно носила только такую одежду, которая подчеркивала ее более чем пышные формы. Эта привычка придавала ей ни с чем не сравнимую привлекательность в глазах забулдыг, изо дня в день подвергавших себя опасности отведать ее кулака или острого словца.
С тем же усталым видом она остановилась перед парнем, который только что кричал.
— Ну, чего вам еще, мальчики?
— Принеси-ка нам еще кувшин вина, Тереза! — потребовал юноша, попытавшись запустить руку под юбку трактирщицы, которая тут же пресекла его поползновения резким ударом по предплечью.
— Такие женщины, как я, не для сосунков вроде тебя, голубчик! — сказала она насмешливо. — Поговорим об этом, когда деревце, которое ты прячешь в штанах, дорастет до размеров, стоящих внимания.
При этих словах Франческо Веттори — ему шел девятнадцатый год, и он всерьез полагал, что редкие волоски на подбородке делают его настоящим мужчиной, — едва не поперхнулся от негодования. Под одобрительные возгласы двух других участников застолья Тереза ущипнула молодого человека за щеку. Отпустила она его не сразу, а лишь убедившись, что след от ее пальцев исчезнет не раньше, чем через несколько минут.
Затем она преспокойно развернулась и стала пробиваться сквозь толпу, расталкивая локтями тех, кто попадался ей на пути. И только тут Веттори вскрикнул от боли.
— Ну давай, Франческо, покажи нам свое деревце, а мы посмотрим, не выросли ли на нем листочки! — издевался сосед слева, высокий брюнет с оливковым цветом кожи, немногим старше его самого.
— А что это у тебя с щекой, Франческо? — подхватил пухлый паренек, сидевший напротив. — Никак Тереза оставила засос?
— Еще хоть слово — и пойдем потолкуем на улице! — грубо оборвал его Веттори, разозленный еще и тем, что его крик привлек внимание пьянчужек, набившихся в трактир.
— Когда угодно, сосунок! Только, может, лучше подождать, пока тебе дадут грудь? Не хочу, чтобы потом говорили, будто я тебя убил, когда ты совсем обессилел от голода!
При этих словах Веттори вскочил и попытался броситься на обидчика, но не устоял и тяжело рухнул на соседа.
— Извини, Никколо… Я сегодня что-то плохо держусь на ногах.
Никколо Макиавелли не принимал в попойке такого живого участия, как два его приятеля, потому и его речь была не столь бессвязной, как у них:
— А ну, успокойтесь, вы оба! Мне надоели ваши вечные перебранки! Тереза тебе не по зубам, Франческо, только и всего! Вот уже десять лет как она столь же ласково привечает всех пьянчужек, которые пытаются ей докучать.
— Ты напрасно судишь о ней по внешности, — рассудительно заметил дородный паренек, согласно спискам флорентийских граждан носивший имя Пьеро Гвиччардини, но друзьями прозванный Чиччо. — На самом деле Тереза просто святая. Она ни за что на свете не пропустит утреннюю мессу.
— Особенно когда служит любезный ее сердцу мрачный монах! — вставил Веттори, поправляя длинную прядь светлых волос, которой он чрезвычайно гордился.
— Можете смеяться, но половина женщин в городе влюблены в Савонаролу! — лукаво улыбаясь, заключил Макиавелли. — Уж эти точно не мечтают о ваших ласках!
Веттори состроил гримасу и пробурчал тоном, не оставлявшим сомнений по поводу чувств, которые у него вызывал этот монах:
— Хотелось бы знать, что они в нем нашли! Он же никогда не прикасался к женщине и вряд ли прикоснется…
— Прекратите предаваться алчности и сладострастию! Молите Господа, ибо только Он может спасти нас! — прогремел Гвиччардини, подражая звучному голосу доминиканца, чем заслужил взрыв аплодисментов.
— Посвятите все силы Господу! Не растрачивайте их на жен ваших, а лучше доверьте своих супруг заботам Франческо Веттори, этого воплощения Сатаны, который только и мечтает, что о разврате, — вопил он, между тем как оба его спутника чуть не падали со стульев, корчась от смеха.
— Перестань, Чиччо! Не могу больше! У меня сейчас кишки лопнут от хохота! — умолял Веттори, держась за живот.
Без всякой жалости к внутренностям своего приятеля Гвиччардини заорал дурным голосом: