- А что Овальный? - пожал плечами Касымов. – Это так страшно? Вернее, кто это? Да кто бы ни был. Ты меняешь тему спора. Я об Овальном рассуждать не собираюсь. Спорь о делах России у себя на родине, если вернешься домой.
- Тебе не понять, - закусил губу Герасимов. - почему это важно. Потому что у вас ничего похожего нет и не будет. У нас Овальный – вроде голоса совести. Некоторые его боятся, другие ругают, но все знают о его разоблачениях и прислушиваются к нему.
- Ты меня пугаешь, - покачал головой туркмен – Я тебе про цереброл, а ты мне про совесть. Да еще про разоблачения. Какой-то голос. Который, видимо, со своими разоблачениями звучит у тебя в голове.
Вскоре, однако, ашхабадца посетила удачная мысль.
- Да и вообще, разве по понятиям так можно? Вот ты говоришь мне сейчас про совесть. А звучит это так, как будто никакой совести у нас в Туркмении вообще нету. Как же так? Может быть, ты приехал сюда, чтобы унижать нас? Назвать бессовестными? И вернуться назад, так ничего нам и не дав?
Касымов отвернулся, давая понять, что перенес личное оскорбление. Герасимов в расстроенные чувства туркмена не верил, но с немедленным ответом не нашелся. Собеседник тем временем что-то напряженно нащупывал в карманах.
Это директора уже пугало. В куртке у Касымова могло оказаться все что-угодно. Мелькнула мысль, что из туркменского аэропорта можно было и не выбраться живым.
- Послушай, я признаю, что ты прав, и ваша жизнь хуже, чем наша. И цереброла вам нужно гораздо больше, чем в среднем. Только давай мы с тобой разойдемся по-хорошему. Я передам твою просьбу в Министерство, но и ты в долгу не останешься. Я ищу родных Гюльнары Бибиджановой, которые нужны нам для дела. Ты поможешь мне, а я тебе, и на этом мы закончим. Как только я найду родственников, то – не сомневайся – просьб от меня больше не будет! Никаких звонков на твой адрес. Ни единой смс-ски. Ни одного лишнего е-мейла. Я даже не поздравлю тебя с днем рождения. Я уеду и не стану обременять Туркмению более никогда!
Искренность Герасимова импонировала Касымову. Всю силу души москвич вложил в это слово — разумеется, «никогда». Туркмен перестал рыться в карманах. Он извлек оттуда ключи от номера, в котором должен был остановиться москвич, и выложил их на стол. После чего заключил москвича в объятья, держа кулак с оттопыренным большим пальцем у себя над головой.
*
Следующую ночь Герасимов не находил себе места - ворочаясь в кровати, размышлял, как выполнить обещание, данное Касымову: замолвить в Министерстве словечко за туркменов. Ничего путного в голову не приходило, и москвич так и не смог сомкнуть глаз.
На утро растрепанного Герасимова ожидал автомобиль с успевшим утомить приятелем за рулем. Бывшие однокашники обнялись, и туркмен сообщил, что уже выхлопотал разрешение на поиски гастарбайтерши. Действовать он собирался молниеносно. Пока Герасимов мучился бессонницей, Касымов успел выяснить, что в доме по улице Дзержинского никто не жил, а само место забросили. Искать следы гастарбайтерши предстояло в городском архиве.
Невыспавшийся Герасимов всю дорогу подвергался жгучей пытке: слушал речи Касымова, предвкушавшего получение новой партии цереброла. Ход мыслей туркмена вызывал у москвича уныние, а размер притязаний откровенную злость. Однако давать волю плохому настроению не стоило: чем дальше Герасимов оказывался от аэропорта, тем более уязвимым себя чувствовал - и вынужден был полагаться на помощь единственного проводника, которого смог найти.
Ощущая, что власть его крепнет, Касымов в выражениях не стеснялся.
- Ты должен понять, что без вашего лекарства нашей стране из тупика не выбраться. Остальное всё мы уже пробовали. Цереброл нужен у нас не кучке самых убогих, как в других странах! Эти, может быть, справятся и сами, и нам неважно. Нет, дело посерьезнее - цереброл у нас должна принять вся страна!
Герасимов уже слышал всё это: потому чтобы не портить себе настроение, пытался кемарить, полуприкрыв глаза. Однако Касымов был не из тех, кто позволял спрятаться от себя так просто. Загоревшись какой-то идеей, он не отказывал себе ни в чем. Время от времени он отрывал обе руки от руля в широком и очень энергичном жесте. Видя это, Герасимов хватался за сердце, а потом за сидение водителя. От былой сонливости не оставалось и следа.
Иногда москвичу казалось, что машина не выдержит лихого вождения и свалится в кювет. Но у Касымова обнаружилось умение предвидеть неприятности: каждый раз он спохватывался ровно в тот момент, когда его драндулет подбирался почти к краю пропасти. Герасимов с облегчением выдыхал, а потом к сердцу у него подступало такое тихое и спокойное чувство, среднее между благодарностью и благодатью, что сохранять молчание становилось невыносимо. Тогда москвич и пытался прийти на выручку Касымову: объяснить, что тот должен срочно взяться за ум.