Поверите или нет, то, что случилось вчера, стало для меня последней каплей. Я возвращался домой по парку, когда меня осенило. Или скорее, замутило. И потом немного накренило от горя. Меня придавило. Когда я понял, в чем дело, то побрел, пошатываясь от боли. Мне стало предельно ясно, что произошло нечто непоправимое. Я забыл то, что всем моим знакомым хорошо известно: классическое доказательство теоремы Ферма. Я рылся в чердаке своих воспоминаний, где на стенах мелом по золе начертаны длинные формулы, но тщетно! Ни в одной из них я не находил утешения. Для нужной мне задачи все эти горсти символов ничего не значили. Провалы в памяти случались со мной и раньше, но никогда боль от утраты не была такой острой. Я забывал лица близких и друзей, но не терял самого главного – свою науку. Когда я добрался до дома, то принял горсть лекарств, но смог лишь забыться. Проваливаясь в сон, уже знал, что сделаю дальше: любым способом, за какие-угодно деньги, но верну свою память себе назад.
Глядя на впавшего в ступор Герасимова, профессор забеспокоился., заподозрив, что тот, может быть, что-то имеет против. Нельзя было исключать, что история про Ферма его не убедила. Или вновь взяли верх какие-нибудь сомнения. Профессор даже хотел предложить еще денег. Однако вскоре понял, что вовремя сэкономил: успокоился, глядя на оцепеневшую бессильную фигуру директора. Самое главное, тот не пробовал отшвырнуть уже предложенные деньги от себя назад.
- Я только об одном прошу, – вдруг сменил тему ученый. - У меня есть одно подозрение, и оно не дает мне покоя. Извините, если оно вас обидит. Но такие мысли иногда приходят в голову. Скажите честно, вам еще никто не предлагал взятку? Никто не обещал вам деньги за цереброл раньше, чем я ?
На этих словах директора прорвало. Вероятнее всего, в этот момент обида перевесила и
страх перед Овальным, и ощущение собственного бессилия. Со стороны все выглядело так, как будто директор Школы для дураков берет взятки. Один из его студентов, похоже, не допускал в этом никаких сомнений, да еще что-то твердил о репутации. И вот основываясь на ней, предлагал деньги без обиняков.
Была в этом и драматическая нотка. Мысль о том, что ни с того, ни с сего все его благополучие может пойти прахом, а самого его вовлекут в преступление, застанут за его совершением, сообщат прессе, сломают карьеру, уволят и даже навсегда изгонят из профессии, накрыла Герасимова такой беспощадной, холодной яростью, какую он в себе и не мог представить. Всем своим существом он ощущал, что именно сейчас его прижали к стенке и он обязан — просто для того чтобы выжить - что-нибудь сделать. Чтобы решить, что именно, понадобилось немного времени. Сначала директор в возмущении открыл рот, - но профессор не заметил, - потом с силой вдавил губы друг в друга, разомкнул их и, наконец, разразился воплем, шедшим откуда-то изнутри глотки, горла или живота.
Герасимов вопил, поскольку ничего иного не мог себе представить, и ничто другое не подходило к этому случаю. Из утробы его доносилось одно единственное слово.
- ВОН!!!
Герасимов ревел с такой силой, что Школа дураков, в этот поздний час уже наполовину закрытая, сотряслась до самого своего основания.
Когда профессор, пятясь, покинул кабинет - так же тихо как вошел в него, - Герасимов закрыл дверь на ключ — чтобы не дай Бог кто-нибудь еще не пробрался, оперся затылком о стенку и замолк. А потом еле слышно произнес слово «Овальный» и осоловело заозирался по сторонам.
- Овальный сможет обвинить нашу школу и меня в коррупции. Он рыщет, у него звериный нюх, и чуть что он может оказаться у цели. Я уверен, что он плетет интригу. И если добьется своей цели, тогда — все пропало. Нужно сделать всё, что угодно, лишь бы никакие слухи не вышли бы за пределы этой комнаты.
Сегодня я был в шаге от провала, – приходил в себя Герасимов, - но отныне я буду осторожен. От дураков нужно защищаться, и я умею это делать. Если понадобится, то любого дурня я заставлю отступить назад.
*
На следующее утро Герасимов пожалел о случившемся: но не о том, что прогнал профессора, а что сделал это слишком рано. Возмутитель спокойствия был прав в одном: наблюдать за ними в тот вечер было некому. Было бы лучше обойтись с горемыкой помягче: налить ему водки, вернуть деньги и расспросить, почему он решил вдруг испытать директора на прочность. Нельзя было исключать, что всплыло бы что-нибудь интересное. По крайней мере, Герасимов выяснил бы, почему его считают взяточником, за твердую валюту раздающим цереброл.