В трезвой жизни замкнутый и молчаливый, Сашка во хмелю был рубахой-парнем. Девицам кротовским он нравился без принуждения.
Кротовско-дмитриевский роман с двумя сестрами-близняшками, Светой и Надей, питал анекдотами тюменскую богему без малого год. Как отличают, не путают ли? Сашка с Серегой только хмыкали и отшучивались.
Все шло нормально, за исключением одной маленькой сложности: в гости к женатым друзьям их с близняшками не пускали. Жены друзей как одна твердили своим мужьям: пусть Сашка с Сережкой приходят, но только без своих блядёшек. Мрачная эта женская солидарность была друзьям непонятна: сестры вели себя скромно, были в меру умны, одевались — с кротовской помощью — более чем прилично, к чужим мужьям не приставали. Быть может, замужних женщин раздражал тот неуловимый флер свободного секса, витавший над любой компанией в присутствии сестер.
Понятно, что к родителям своим ни Дмитриев, ни Кротов сестер не водили тоже.
И вот однажды, под самый Новый год, сидя в кротовской квартире за столом с подружками, захмелевший Сашка, ради острого словца не щадивший ни себя, ни других и никогда не думавший о последствиях сказанного, поюморил насчет того, что кровать в соседней комнате всегда скрипит и яростней, и дольше. Такова, мол, мужская «сучность». Все рассмеялись, Кротов скабрезничал: кое-что в чужих руках тоже кажется большим. Сашка приобнял Надю и чмокнул ее в щеку, а Кротов вдруг сказал: «А давай поменяемся?».
Возникла пауза, тишина и хихиканье, Сашка молчал. Кротов передвинул фужеры сестер и спокойно сказал: «Пересаживайтесь».
Утром они вышли все вместе. Кротов довез их на «Волге» до центра. Больше они никогда не встречались вчетвером. Два месяца спустя Сашка Дмитриев женился на Светлане. Сестра Надя на свадьбе была с каким-то длинным парнем, Кротов шерстил по банкетному залу с видом лесного охотника.
С промежутком в полтора-два года у Сашки со Светкой родились три сына. Вначале жили у ее родителей, потом в двухкомнатной малосемейке, и вот в прошлом году не без помощи Лузгина и Терехина семья Дмитриевых получила трехкомнатную квартиру в панельной девятиэтажке шестого микрорайона.
Впервые обретя «хату», свой угол, Сашка посуровел, замужичился, почти бросил пить, устроился на хорошую, с деньгами и интересом, работу в рекламном агентстве. По дому бродил то с молотком, то с отверткой, переклеил в квартире все обои, сломал перегородку в кладовке и тем самым расширил кухню, завез доски на лоджию, хотел утеплить ее и сделать себе мастерскую. Светлана оказалась очень домовитой и серьезной мамой, терпеливой и тихой женой. Но Кротов по пьянке не удержался и брякнул, что лучшие жены — это бывшие проститутки. Фраза дошла до Дмитриева. Была драка, где Кротов просто отмахивался от Сашки, толкал его или вязал захватами. Обошлись без синяков, но дружбе случился конец. Кротов с тех пор ни разу к Дмитриевым не пришел, да его и не приглашали. Встречаясь по третьим адресам, вели себя как старые, но дальние знакомые.
После той драки Сашка забросил ремонт, так и не справив новоселья — все откладывал его до конца домашней перестройки, хотел блеснуть, показать дом лицом. Все чаще его видели на междусобойчиках художников, артистов и пишущей братии, со стаканом водки и гитарой. Сашка вдруг вспомнил про подвал, где теперь был закрытый мужской клуб, но для Сашки, спасибо Зуеву, бесплатный и открытый. Потом он раз-другой остался в клубе ночевать, просил обслугу не докладывать другу Зуеву, но тому, понятно, доложили, и в следующий раз друг Витя появился в полночь, уволок друга Сашу в полумрак серебристого «мерседеса» и через полчаса сдал с рук на руки Светлане. Сашка обиделся, в клуб ходить перестал и в подпитии ночевал в своей мастерской на втором этаже «Геолога». Из помещения Дворца культуры он и вышел этим вечером, стоял на краю обледенелого сугроба, ловил такси…
«Джип» замер у подъезда, посвистывая приводом гидроусилителя. Заметив, как Кротов ерзает за рулем, без надобности протирает лобовое стекло замшевой тряпкой, Лузгин сказал:
— Вылезай. Пойдем вместе.
— Да ну, слушай…
— Вылезай. Я один не пойду.
В лифте Лузгин хлебнул из бутылочки, протянул Кротову, тот отмахнулся.
Дверь Дмитриевской квартиры открыл Валерка. Они шагнули в полутемную прихожую, свет горел на кухне и в большой комнате. На вешалке грудились пальто и куртки, из кухни несло густым сигаретным дымом.
Вышла Светлана с опухшим маленьким лицом, остроносая, в темных кудряшках недавней завивки. Лузгину вспомнилась Сашкина присказка: «Маленька собачка — до старости щенок». Светке было под сорок, трое детей, вечная девочка. Лузгин обнял ее, прижал к колючему мохеру шарфа и ждал вопроса, на который не знал, как ответить. Рядом вздыхал Кротов, загородив своей шубой пол-прихожей. Из кухни кто-то выглянул и убрался: Светка вздрагивала плечами и плакала в шарф.
— Такие дела, — сказал Лузгин.
Светлана отстранилась, собрала щепотью от бровей к носу слезы — милый жест, так нравившийся Лузгину, а Светку в последнее время он плачущей видел часто, — и сказала:
— Раздевайтесь, мальчики.
В кухне было полно народу. Валерка с женой, сашкины друзья-художники, общие знакомые с телестудии, где работали Лузгин и Светлана. В углу у холодильника сидела на табуретке Валентина, первая сашкина жена, курила длинную темную сигарету. На столе стояла водка, тарелка с колбасой и хлебом.
Кротов сел рядом с Валентиной, та положила голову ему на рукав и заплакала. Кротов сказал:
— Ну-ну, Валюша…
— А где Тамара? — спросила Светка, и Лузгин понял, что жена не перезвонила.
— Да сердце у нее, — ответил Лузгин.
— Ну, как там? — Валерка разливал водку по стаканам и мельком взглянул на Лузгина.
— Хрена ли спрашивать, — ответил за него Кротов, и Лузгин испытал чувство благодарности к своему грубоватому и не слишком интеллигентному другу. — В общем, мы с Вовкой решили, что домой его брать не надо. Во-первых, дети…
— Дети у мамы. Их мама забрала, — хрипло сказала Светка. Ее родители жили в соседнем доме — разменялись из центра после того, как Дмитриевы получили эту квартиру, чтобы быть поближе к внукам.
— Это правильно. Нечего им… И еще одно: сегодня пятница, даже суббота уже, хоронить сможем не раньше понедельника. Так что пусть лучше там…
Светка опять заплакала, громко и навзрыд, но Лузгину стало немного легче на душе, когда он понял, что Светка смирилась с моргом и им всем не придется двое суток быть в одной квартире вместе с мертвым. Лузгин мертвых боялся, хотя перехоронил за последние годы многих — старых и молодых. «Да какие же мы молодые, — подумал Лузгин. — Далеко за сорок, кое-кто дедушка уже».
— Сашкины родители знают? — спросил Кротов.
— Я позвонила, — сквозь плач сказала Света. — Выпейте, ребята. Может, легче станет.
Она взяла худой кистью стакан, рука была сухая, жилистая, не девичья, в руке этой и был весь Светкин возраст, все три ее сына и жизнь с Дмитриевым.
— Пить-то за что? — вдруг спросил Валерка Северцев.
— За помин души, говорят, до похорон не пьют.
— Да пошли они, — с неожиданной злостью сказал Лузгин. — Выпьем за Сашку, просто выпьем за Сашку. — Почувствовав кротовский взгляд, добавил: — Пей давай. Машину загоним на стоянку, она тут за углом, платная.
— Только не уходите, мальчики, — сказала Светлана. — Вы ведь не уйдете, нет?
— Спокойно, мать, — сказал Кротов. — Конечно, не уйдем. Поехали… За Сашку.
Они пили, ели, курили и говорили, пока Лузгин не проснулся вдруг серым утром на чужом диване с чужой жесткой подушкой под трещавшей от похмелья головой, и первое, о чем он подумал, было: есть ли в доме пиво и позвонил ли он ночью жене, что не придет ночевать.
За спиной Лузгина кто-то тихо похрапывал. Он обернулся и увидел толстый затылок Сереги Кротова, уткнувшегося лицом в диванную спинку. Оба были укрыты старым клетчатым одеялом. Здесь же, в комнате, на полу у стены вдоль серванта спали два художника, накрывшись куртками, Сашкины кореша по рекламному агентству. Из кухни доносился невнятный гул осторожных утренних голосов. Лузгин поднялся, кряхтя, голова закружилась, вкус во рту был отвратительный. Со стены напротив смотрел бородатый Сашка — портрет работы местного художника Онищенко, умершего в прошлом году от инсульта. Лицо на портрете у Сашки было многозначительным, а взгляд недобрым. Наверное, Онищенко пытался сделать так называемый портрет с «проницательным взглядом художника», но то ли мастерства не хватило, то ли Лузгин мало смыслил в живописи, но ему этот портрет никогда не нравился, но почему-то нравился Светлане, а самому Сашке было наплевать. Он вообще не любил себя ни на портретах, ни на фотоснимках и всегда говорил: «Это не я. У меня не бывает такой глубокомысленной морды». Лузгин догадывался, что Сашка был плохим актером в жизни и потому просто не умел позировать, чего нельзя было сказать о Лузгине, третий десяток лет торчащем во всех городских телевизорах.