– Я тебе что скажу, Виктор Александрович: не суетись пока. Все образуется, не надо...
– Так ведь второй случай за год. То взрыв, то это... Я понимаю: тут что угодно в голову взбредет.
– Ты не спеши. – Первушин посмотрел по сторонам. – Скоро все это кончится. Сам понимаешь – будут перетряски. Если захочешь – мы тебе место найдем.
– Разве дело в месте? – вздохнул Слесаренко. – Дело не в месте... Тебе самому Рокецкий уже предложил что-нибудь конкретное? Или так и останешься в административном совете?
– Рокецкий никому ничего не предлагает. Наоборот: все висят в воздухе. Никто не знает, уцелеет он после выборов или нет.
– Что – действительно так плохо?
– Почему? Совсем неплохо. Выборы он выиграет – это объективно, но с первого тура вряд ли удастся, будет второй, в январе.
– Он и Райков?
– Едва ли. Райков – едва ли.
– Вот как? Рискуете, ребята.
– Никакого риска. Но Рокецкому трудно настроиться психологически на второй тур. Мы его готовим, но он нервничает.
– А что с округами? Ведь были же указы Ельцина. И по октябрю, и по декабрю...
– Указы нетрудно оспорить в суде – они нарушают конституционные права и кандидатов, и избирателей: по срокам не соответствуют. А толковых юристов на Северах хватает.
– Ну хорошо. Но Москва-то, Москва его поддерживает?
– На словах – поддерживает. Вот только денег не дает.
– На избирательную кампанию?
– При чем здесь кампания, Саныч? На пенсии не дает, на зарплату бюджетникам! Это же федеральные деньги. Пока выкручиваемся, гасим из бюджета, кредиты берем, но это же яма, и мы ее сами роем... С другой стороны, если пенсии и зарплату не выдавать – какие выборы, пролетим с треском! А Москва отвечает: денег нет, ждите. Вот теперь сам и подумай насчет поддержки.
– Ему надо сдаваться, – сказал Виктор Александрович.
– Кому, Окрохе? Ты с ума сошел, Витя.
– Нет, ты не так понял. Ему надо бежать в Москву и сдаваться или Чубайсу, или Лужкову, или тому же Лебедю. Иначе не получится. Один он проиграет.
– Да говорили уже об этом... – пожал плечами Первушин. – Прямо говорили, без фантиков и бантиков. Отвечает: противно... Вот и получается: зам Чубайса господин Казаков летит на Ямал наводить президентский порядок, и вдруг – полоса не принимает! Цирк да и только.
– А Черномырдин?
– Что Черномырдин? «Слушаю тебя, Шамиль Басаев!..». Ты пойми, Витя, вся эта наша карусель очень Москве удобна. Когда ей надо – область едина, когда не надо – округа суверенны. Вот и играют на двух кнопках.
– В такой игре Рокецкий слишком упрямая фигура...
– Да и кому сдаваться? Чубайс в силе сегодня, а Лужков, если вдруг что с Ельциным... Сам понимаешь.
– У вас с ним как?
– Пока говорим друг другу то, что думаем. Слушает, хотя и видно: не всегда нравится. Как будет потом, после выборов – посмотрим.
– Он вас потом отодвинет. Это естественный процесс. Или даст что-нибудь... Как сам говоришь – бантики и фантики.
– А я, между прочим, к нему в команду не напрашивался, он сам меня пригласил.
– А если бы Райков? Тоже пошел бы?
– Я к Райкову отношусь хорошо, я его знаю, но... Из всех кандидатов – Рокецкий, это объективно, это губернатор. Были бы другие – и разговор был бы другой, но сегодня – он, других нет. Я ему, Рокецкому, сказал об этом прямо – он понял. Друзьями мы с ним никогда не были, да это и не требуется. Вот такие дела, Саныч.
– В городе было проще.
– Когда мэра выбирали? Нашел с чем сравнивать... Там была репетиция, пристрелочка. А сейчас идут первые настоящие – выборы.
– Но, боже мой, сколько грязи!
– Ты подожди: что еще в декабре начнется, поближе к двадцать второму...
– Райкова топить будете? Опять трясти эту историю с автомобилями?
Взгляд у Первушина стал сожалеюще-жестким.
– А что? Ты ведь тогда при Райкове служил? Может, интервью дашь Коллегову?
– Пошел ты знаешь куда, Петрович...
– Тогда зачем спрашиваешь? Рокецкого, значит, будут бить со всех сторон, а он – сидеть и улыбаться? Так не получится.
– Но самому же нельзя...
– Есть кому, – сказал Первушин, указав глазами на веселый стол, где гуляла пресса. – Ну а сам-то что думаешь, что решил?
– Не знаю. Честно: не знаю, – развел руками Слесаренко. – Но очень хочется плюнуть на всё и хлопнуть дверью.
– Не спеши, хлопнуть дверью всегда успеешь. Хотя... ты же строитель, Саныч.
– А ты юрист.
– Есть разница... Место себе уже нашел?
– Кое-что предлагают. Зарплата хорошая.
– Сколько?
– Оклад – четырнадцать.
– Миллионов?
– Да.
Первушин отступил на шаг, осмотрел Слесаренко от подошв до залысин.
– Иди, Витя. И не просто иди, а иди быстро. С первой зарплаты мне бутылку поставишь. А себе купи костюм – этот стал слишком блестящим.
– Вот и Чернявский советует...
– Чернявский всегда советует под себя, ты с ним поосторожнее. Предлагает, наверное, Шепелина слопать?
– Угадал.
– Не угадал, а знаю. Поберегись, Виктор Саныч, как бы Гарик потом тебе на шею не сел, он это умеет.
– Не сядет.
– Я сказал: поберегись. Шепелин тебя сам звал? Вот и иди к нему, но без Гарика. Целее будешь. Ну, бывай. Вере привет, пусть выздоравливает. Ей только не брякни лишнего...
– Без меня уже набрякали.
– Тем более.
– А как же насчет предложения?
– Какого?
– Ну, после выборов...
– В администрации, Витя, ты будешь получать «лимона» полтора. Тебе это надо?
– А тебе?
– У меня пенсия в июне, северная.
– Уйдешь, что ли? Не верю, молодой еще мужик.
– Ты за меня не беспокойся, – сказал Первушин, легонько толкая его к дверям. – Ты с собой разберись для начала.
Из веселого угла подошел Коллегов, предложил записать интервью о сургутских впечатлениях.
– Отпусти человека, – сказал Первушин. – Ты мне лучше скажи, что нам с «Куклами» делать, писатель.
Послезавтра наступало седьмое ноября. Лет десять назад площадь уже светилась бы флагами и призывами, свежей краской бордюров, уже стучали бы молотками плотники, сооружая трибуны начальству и почетным гостям; маршировал на репетиции военный оркестр, а в столовую Дома Советов завозили коньяк и водку – для «сугрева», только на праздник, в обычные дни в Доме – сухой закон. Появившись в Тюмени, Слесаренко с каждым годом «приближался» к трибуне номер один и потом уже стоял на ней – по должности, на самом краю, махал рукой и улыбался Вере в школьной бурлящей колонне... Потом демонстрации становились уже все короче, менялись лозунги, люди вяло кричали «Ура!», исчезли портреты членов Политбюро, а в девяносто первом и само Политбюро отправилось в Лефортово чуть ли не в полном составе, потом их выпустили, и ничего не стало. Теперь Ельцин назначил День примирения – смех и только, что за дураки ему советуют. И еще этот День независимости – от кого и чего? От монголо-татарского ига? Больше Русь-то никто не захватывал, вроде... «Дадут вам послезавтра примирение», – подумал Слесаренко, двигаясь под мелким дождем мимо бывшего обкома в сторону Орджоникидзе. Будет опять будка с громкоговорителем, воодушевленный лысенький Черепанов – можно подумать, это он лично брал Зимний в семнадцатом, будут старики и старухи, впавшие в транс от собственной смелости и злости на Бориску, Иуду кремлевского, и Малюту его – Чубайсера рыжего... Кончились праздники, остался один Новый год. И еще православные, все вдруг упали в религию: пили на Пасху и Троицу, пили на Рождество и Крещение, пили в Родительский день, на Великий Пост стыдливо жрали колбасу...
В «Знании» Слесаренко отбил в кассе пятнадцать тысяч и купил «Павла Первого», сунул книгу под куртку, чтобы не намочило дождем, и пошел мимо универмага в сторону тюрьмы и там дворами, привычно – к себе домой. В «своем» молочном магазинчике полез в бумажник и увидел, что денег мало, почти нет, надо будет спросить у Веры, где она прячет домашние, ежели такие вообще наличествуют, в ноябре еще зарплату не давали, в школе же не платили с весны. Правда, работали сын и невестка, но Виктор Александрович только сейчас уразумел, что не имеет ни малейшего представления, участвует ли семья сына в общих квартирных расходах; никогда не задавался таким вопросом.