Он знал, что и в Тюмени уже строят и продают подобные квартиры. Купить такую на зарплату он бы не смог никогда, а вот «получить» – это было реально; почти в такой же проживал Чернявский и кое-кто из «городских» и «областных», не говоря уж про нефтяников, торговцев и банкиров. Что следовало предпринять? Слегка поклянчить, постонать, да просто намекнуть в случайном разговоре, а еще проще – снять на время маску брезгливой неприступности, и – сами прибегут, предложат сами, ведь подбегали же не раз на расстояние контакта: тот же Гарик, и тот же спиртовый король Квадратенко, – да мало ли кто подбегал и отскакивал, и бежал к другим дверям, и все равно получал, покупал свое надобное, отхватывал от пирога и сытно ел, не забывая поделиться; так было и будет всегда, и если он выиграет и его выберут мэром, то и эта московская резиденция станет как бы е г о, а ежели он шевельнет нужной бровью, то в Тюмени стремглав образуется уже не как бы, а его по-настоящему, и все будет сделано в рамках закона, и никто не подкопается, никто не плюнет ему в очи, а коль и захочет, то не доплюнет – высоко и далеко. Вот только жена никогда не увидит, не войдет и не сядет, приткнувшись, а сыну пока хватит и той квартиры, что есть. «Так неужели, – подумал он с горечью, – надо было потерять жену, чтобы остаться честным человеком?».
Он встрепенулся от резкой трели телефонного аппарата на расписном стеклянном столике, мерцавшем напротив дивана, и снял трубку.
Мы подъезжаем, – сообщил Евсеев. – Паркуемся у дома через три минуты.
Слесаренко оценил профессиональную евсеевскую предупредительность; в конце концов, прислуживать – это тоже работа, и почему лакей не может быть талантливым? Он прошел в ванную комнату, причесался и поправил галстук, легонько брызнул под пиджак, к подмышкам, чем-то пряным из стоявшего на полочке прохладного баллончика, хмыкнул в зеркало и поиграл бровями. Немного прибаливало в затылке, он отнес эту боль на счет бесконечного кофе и возвратившихся в жизнь сигарет.
Где встретить? Конечно же, не в прихожей, он хозяин, там ему не место. Он решил не возвращаться и в гостиную; погасил в ванной комнате свет и поднялся по трем знакомым ступенькам на «свою» половину. В кабинете он присел за стол, достал из портфеля бумаги и прочел целых две страницы малопонятного и незапоминающегося гарикиного текста, когда раздался четкий сдвоенный стук и голос Евсеева произнес за дверью:
– Виктор Александрович?
Из глубины коридора видна была только часть гостиной, и по мере приближения к разделявшей пространство сводчатой арке ему открывалась панорама представления: сначала развалившийся на диване Луньков, затем присевший на ручку соседнего кресла поджарый мужчина лет от тридцати до сорока – с сухим лицом, тревожаще знакомым, – и далее, в центре ковра, некто солидный с большой головой и острым подбородком, с очечками в черной немодной оправе, темных отглаженных брюках и светлосером пиджаке – именно по этому пиджаку и по очкам его и узнал Виктор Александрович, вспомнив фото в каком-то журнале и нечастые, но приметные явления в телевизоре.
– Добрый вечер! – на правах хозяина первым поздоровался Слесаренко.
– Хорошо живете, – сказал Луньков, раскачался и встал. Поднялся и тот, что сидел на ручке кресла.
– Позвольте вас представить, – Луньков сделал авансовый пасс в сторону ближайшего, поджарого, но тот шагнул вперед и протянул длиннопалую ладонь.
– Мы с Виктор Санычем знакомы, не так ли?
– Конечно, – сказал Слесаренко. – Очень рад. – Но рад он не был, потому что сразу, на вспышке, выхватил из памяти это лицо – среди прочих, сновавших тогда возле дома, где заперся «мститель» Степан; вспомнил черную вязаную шапочку над бровями и черный тоже, но блестящий и короткий автомат в этой самой руке, которую он сейчас задержал в своей чуть дольше, чем следует при обычном приветствии.
– Чудесно, – сказал Луньков. – Тогда прошу любить и жаловать...
Солидный мужчина подождал, пока Виктор Александрович переместится к нему по ковру, и скромно произнес:
– Берестов.
– Присядем, – предложил Луньков.
Было шесть вечера, еще по-летнему дневное было время, но окна гостиной выходили на восток, в тень узкой улицы с высокими домами, и свет торшера был уже не лишним, обрисовывал мягко пространство грядущей беседы.
– Полагаю, деятельность Ивана Алексеевича вам в достаточной степени знакома, – уверенно сказал Луньков, устраивая локти на коленях.
– Знакома, – кивнул Берестову Виктор Александрович. – Я читал вас. И даже видел и слышал – правда, не очно, по телевидению.
– Читали в нашем журнале? – Берестов выставил брови над верхними дугами очков. – Как он к вам попал? Вы наш подписчик?
– Да нет, – извинительно улыбнулся Слесаренко. – Просто попал по случаю.
– Но вы прочли?
– ...Кое-что.
– И что именно? Какие темы? Что запомнилось?
– Мне трудно ответить так сразу. – Виктор Александрович уже испытывал раздражение от этого экзаменаторского напора и поневоле, чтобы не смотреть в глаза Берестову, перевел взгляд на сидевшего рядом Лунькова. Тот невозмутимо копался в сигаретной пачке, словно там, среди прочих, была какая-то особая сигарета, и именно ее он сейчас и выискивал.
– Вы позволите? – раздался за спиной голос Евсеева.
«Нет, не уволю, – еще раз решил Слесаренко. – Что за чутье у человека!» – подумал он, глядя на руки Евсеева, плавно размещавшего по столику квадратные стаканы с напитками. Троим досталось виски с кубиками льда, Берестову – вода без пузырьков; Слесаренко как-то сразу понял: вода, не водка и ни что другое.
– Что вообще читают в ваших пенатах, Виктор Александрович? – спросил поджарый.
– Из газет? – Слесаренко подумал немного. – «Аргументы и факты», немного «Комсомолку», а так больше местные газеты, городские. А вот областные и окружные в последнее время как-то... не очень
– «Коммерсант-дейли», «Независимая», «Сегодня», «Русский телеграф»?..
– Только элита, и то не всегда. Про «Телеграф» я и вовсе не слышал.
– Вот видите, Геннадий Аркадьевич! – Берестов вывернул руку ладошкой вверх, будто показывал нечто поджарому. – А «Труд», «Советская Россия», «Рабочая трибуна»?
– «Труд»? Пожалуй, да. Ну, «СовРоссия»... Но все равно – капля в море, один экземпляр на тысячу.
– А мы говорим о каком-то информационном пространстве!.. Журналы?
– Вообще никаких. Дорого и... неинтересно. Впрочем, я уверен, что и в Москве картина не многим лучше.
– А телевидение? – не унимался Берестов.
– Первая программа и вторая... Кое-где НТВ... И местные коммерческие телестудии.
– Есть областное?
– Телевидение? Формально есть, но практически нет. Тюмень уже почти не вещает на Север. А если и вещает, то мало кто смотрит.
– Как, по-вашему, Виктор Александрович, – мягко вклинился поджарый Геннадий Аркадьевич, – в чем причина создавшейся ситуации?
– Что не читают, не выписывают, не смотрят? – Слесаренко раздумывал: а не закурить ли ему за компанию с Луньковым. – Так просто не скажешь... Если мое собственное мнение, то... Мне кажется, людей сегодня интересует только то, что происходит с ними и рядом с ними: дома, на работе, в своем городе, в деревне. Как жить, как выживать? Ну, и большая политика, конечно. В смысле кремлевских поворотов, которые опять же отражаются на людях налоги, деноминация, пенсии... Ну, еще драки на самом верху. А все, что посередине – окружного, областного масштаба, даже районного, – неинтересно, только раздражает.
– Почему? – спросил Берестов.
– Все эти структуры людям... не нужны. Так люди думают. Просто огромная куча чиновников, которых приходится кормить. А пользы они, по мнению народа, не приносят никакой. Вообще мне представляется, что люди перестали жить... перестали ощущать себя в масштабах большой территории. Раньше как отвечали на вопрос: где живешь? «В Тюменской области». Сегодня гак не говорят. «В Тюмени, в Нижневартовске, в Надыме...». Про округа тоже никто не вспоминает. Остались город и страна.