– Убийца, что ли? – с бытовым интересом спросил Слесаренко.
– Не доказали, не факт... Был осужден за незаконное хранение оружия. Вышел по амнистии четыре месяца назад. Аккурат перед покушением на Воронцова. С тех пор пропал, нигде найти не можем.
«Ловкий, гад», – подумал Слесаренко. Уж очень все красивенько выстраивалось: освобождение Степана, стрельба по Воронцову, предстоящие выборы; и если подтвердить знакомство – вот вам и полная картина с заказчиком и главным исполнителем.
– Ничем не могу вам помочь, – сказал со вздохом Виктор Александрович. – Если у вас ко мне все...
– Да я же так, без протокола, – извинительно вымолвил следователь и вдруг резко спросил: – Не знаете Степана?
– Не знаю, – сказал Слесаренко и понял, что сделал ошибку.
– Так и запишем... в уме, – сказал, приятельски улыбаясь, Евгений Евгеньевич. – Есть у нас сведения, что один человек с ним виделся когда-то и лично получил признание в убийстве...
– Кого – убийстве? Воронцова?
– Нет, это было давненько... Так, ухлопал кой-кого... на северах. Тот разговор, по нашим данным, был записан на пленку, однако отыскать ее не можем, это я вам честно говорю. Если бы нашли, сами понимаете, другая б музыка играла...
– Сожалею, – сказал Виктор Александрович, – но ничем вам помочь не могу.
– А мы и не рассчитывали, в общем, – все так же улыбаясь, сказал следователь. – И в то же время...
– У вас чайник кипит, – подсказал Слесаренко.
– Так мы его выключим. – Евгений Евгеньевич перегнулся на кровати и дернул за шнур. – Видите, как просто.
– Не понял вас, – произнес Виктор Александрович.
– А ничего и понимать не надо. Вы сказали, я услышал.
– Тогда позвольте вас покинуть.
– А мне позвольте вас немного задержать.
– В чем дело? – тихо вздрогнул Слесаренко.
– Да вот, бумажка есть одна. Пустая формальность, милейший Виктор Саныч, подписывать совсем не обязательно, но вместе с тем... будет пристойнее, если вы ее завизируете. Мол, не возражаю, Слесаренко.
Виктор Александрович внимательно прочитал врученную ему бумагу и сказал:
– Я вам этого запретить не могу.
– Тогда и подпишите. Я же говорю: формальность...
– Дайте ручку, – сказал Слесаренко, помедлив.
Он уже открывал дверь своего номера, когда в коридоре справа раздались топот и возня, глухая невнятная речь; он посмотрел в полумрак коридора и на фоне дальнего окна увидел силуэты двух сцепившихся мужчин, толкавших друг друга от стены к стене, и тот, что был грузней и выше, узнаваемо выкрикнул кротовским голосом: «Заткнись, Вовян, или я тебе врежу!».
– Перестаньте немедленно, – громко скомандовал Виктор Александрович; фигуры замерли, сцепившись. – А вы, Кротов, сейчас же зайдите ко мне.
За спиной Слесаренко раздался встревоженный голос Евгения Евгеньевича:
– В чем дело? Что происходит?
– Вас это не касается, – сказал, не оборачиваясь, Виктор Александрович и вошел к себе, оставив дверь открытой.
– Опять за старое? – спросил он Кротова, когда тот заявился багровый от натуги и злости.
– Чепуха, – отмахнулся Кротов. – Семейные разборки, сейчас он успокоится. Вы уже освободились? Где встречаемся?
– Не вижу смысла. Если Лузгин в подобном состоянии...
– Да он не пьяный, то есть он... не очень.
– Что значит: не очень? – в ярости воскликнул Слесаренко. – Чем вы тут занимаетесь? Позорите только и себя, и меня...
– Спасибо, – сказал Кротов. – И в самом деле, чем это мы занимаемся?
– Бросьте, бросьте, Сергей Витальевич, – снизив голос, процедил Виктор Александрович, глядя за спину Кротову в проем незакрытой двери. – Не надо передергивать, прошу вас...
– Я завтра утром вылетаю, – напомнил Кротов ни к селу, ни к городу, и Слесаренко не сдержался и почти выкрикнул:
– Ну так и летите! Все лучше, чем устраивать драки в гостинице...
– Посылка где?
– Какая, к матери, посылка? – И сразу вспомнил, засуетился, достал из шкафа яркую коробку и сунул в руки Кротову, сгорая от стыда, забормотал о процедуре передачи в тюменском аэропорту, Кротов сказал: «Да понял я, все понял», – и ушел, не попрощавшись, медленно притворив за собою дверь до аккуратного замочного щелчка.
«Надо успокоиться», – сказал себе Виктор Александрович. Он снял верхнюю одежду и потопал в душ, откуда выскочил через минуту, ошпаренно ругаясь, потому что из обоих кранов хлестал невыносимый кипяток, воняющий и хлоркой, и болотом.
Весь следующий день промчался в суете служебной говорильни, в первый раз пришлось обедать в кабинете, кося глазами то в тарелку, то в бумаги на столе; он даже не понял, что съел, нажал на кнопку и приказал: «Унесите», – потом съездил в микрорайон строителей на графичную встречу с избирателями, вернулся в кабинет и тяжело поговорил с председателем городской Думы – тот рвался в бой с дурацким постановлением, осуждающим действия Кротова, поприсутствовал при торжественном вручении ключей от новой квартиры многодетной семье Ивановых (вручал Федоров как зам по социалке, вытеснив на задний план бледного в бессильной зависти Соляника), порадовался за чужое счастье, но ехать на «смотрины» отказался, сославшись на дела, поехал тот же Федоров, а Виктор Александрович еще посидел немного в своем кабинете, пытаясь вчитаться в бумаги, накопившиеся за его отсутствие, но понял, что устал неимоверно и зря тратит время, завтра придется перечитывать наново, взял портфель и пешком отправился домой, сумев отбиться от охраны с автоматами – ну да, отбился, так и шли за ним всю дорогу шагах в десяти, спрятав оружие под большие десантные куртки. В коридоре гостиницы ему встретился Лузгин и сказал, что есть срочные новости; Слесаренко запустил ее к себе с неудовольствием и сесть не предложил, сам бродил по гостиной, без толку трогая вещи, и тут Лузгин ему сказал, что в Москве пропал Кротов.
– Как это пропал? – с угрозой и недоумением воскликнул Виктор Александрович.
Не прибыл в представительство. Во Внуково его встречали, но не встретили. Он не появился в депутатской. Обыскали весь аэропорт, потом ждали в представительстве. Час назад позвонили сюда.
– Вам звонили? Почему не мне?
– Вы же были на вручении.
– Так что же случилось?
– Если бы я знал, – сказал Лузгин потерянно. – Я думал, вы что-нибудь знаете.
– Ни-че-го я не знаю! – по складам произнес Слесаренко. – В конце концов, он ваш приятель.
– Еще какой, – сказал Лузгин.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
До Тюмени летели час двадцать, Кротов успел задремать и вышел сонный, с нарастающей болью во лбу – перебрали вчера с Лузгиным и выпивки, и разговоров – и был даже рад этой промежуточной паузе, где можно покурить и погулять на свежем утреннем воздухе. Тюменских пассажиров уже регистрировали на рейс, скоро объявят посадку. Кротов с коробкой в руках встал в центре аэропортовского зала, и сразу же к нему примчался мужичок шоферского типа, Кротов отдал ему посылку и пошел наружу вслед за ним, чтоб покурить и погулять, и в стеклянных дверях вестибюля столкнулся с Гариком Чернявским, «нефтеспецстроевским» начальником и когда-то партнером по раннему бизнесу.
– Ты что здесь делаешь? – удивился Чернявский.
– Пролетом на Москву, – сказал Кротов. – Ты тоже в столицу? На нашем, транзитном?
– Я на «сто тридцать четвертых» не летаю, – гордо вымолвил Гарик. – Сиденья тесные и бизнес-класса нет. Через сорок минут после вас идет нормальный борт.
– Тогда пошли покурим, – сказал Кротов. – Башка трещит.
– Так у нас с собой было! – воскликнул Чернявский и похлопал себе по карману.
– У самого имеется, – небрежно бросил Кротов и тоже похлопал, где надо. – Звенит только, сволочь, в магните.
– И у меня звенит, – вздохнул Чернявский.
Вышли на крыльцо и закурили, отгоняя дымом и руками редких, но настырных тюменских комаров.
– Как дела? – спросил Чернявский.
– Отлично, – сказал Кротов.
– Ну-ну, – на две ноты пропел Гарик.
– Ты чего нукаешь?
– Да уж наслышаны.