Уильям Сароян
Сломанное колесо
В иностранном квартале, где все непринужденно передвигались и переговаривались друг с другом через дворы, переулки и улицы, на Санта-Клара-авеню у нас был домик и два сарая, некогда принадлежавшие торговцу орехами. В этих сараях мы находили запчасти от его машин и различных приспособлений, а в щелях между половыми досками нам иногда попадались скорлупки и кусочки ореховых ядрышек. В доме царил здоровый дух. Где-то рядом с кухонным умывальником обитали свертки и множество домашних паучков, тех, что называют долгоножками. А еще был кот. Он жил в доме задолго до нашего переезда, так что мы отнеслись к нему, как к чему-то само собой разумеющемуся. Это был черный котище с гордым нравом и замашками надменно-равнодушного аристократа. Поначалу он спал в подполье, но с наступлением холодов переселился в дом. Мы так и не удосужились дать ему кличку и звали его просто Кату, что по-армянски означает «кот».
На нашем участке в стороне от дома, у проулка, росли два платана, орешник, которому было, наверное, лет двадцать, – на заднем дворе, оливковое деревце и три куста сирени – у крыльца. Веранду затеняла густая жимолость. А еще у нас росла герань, бермудская трава и все такое прочее. Спустя какое-то время у нас появились новые деревья – два персиковых, одно касторовое – и кактус в придачу. Персиковые деревья мы сажать не собирались, просто как-то бросили на землю косточки, из которых выросли близко друг от друга два дерева, а мы решили их не пересаживать. Им либо здорово повезло, либо они были очень упрямы, но через три года опавшую с них осенью листву уже можно было сгрести граблями в небольшую кучу и сжечь. Они росли прямо за нашим двором, но, поскольку у нас не было ни забора, ни соседей поблизости, кроме семьи, жившей в переулке напротив, мы считали персиковые деревья своими. О плодах мы не задумывались: их дешевле было купить; скорее нас привлекала ответственность за выращивание чего-то прекрасного или появление на деревьях цветов по весне. Раз в год моя сестра Наоми приносила ветки с розовыми цветами и ставила в черную вазу. Мы привыкли видеть цветы в черной вазе и привыкли к тому, что это красиво. Ветка персикового дерева в воде означала, что мы есть, что мы существуем, чему мы очень радовались. Зимой мы много смеялись. Целыми неделями напролет мы сидели уныло и угрюмо, а потом вдруг разражались хохотом. Мы гоготали минут пятнадцать – двадцать, а потом снова мрачнели и скисали. Все это было чертовски здорово, и вместе с тем мы осознавали, что нам более пристало печалиться, ибо недоумение и ощущение жизни земной было заложено в нас с самого детства.
За кактус отвечал мой брат Крикор. Однажды он пришел домой с куском кактуса в руке. И говорит мне:
– Ты знал, что вся эта земля когда-то была пустыней и везде росли кактусы?
– Ты хочешь сказать, – спросил я, – что здесь никто не жил?
– Да, – ответил Крикор. – Никто, пожалуй, кроме ящериц, змей, рогатых жаб, ястребов и прочей живности. А людей не было.
Я представил нашу долину без людей, улиц и домов и подумал, как это странно, неестественно.
– Что же, – сказал я, – вся долина до Сельмы, до Кловиса и дальше до Кермана за мостом Скагса была безлюдна?
– Да. Вся долина, – ответил Крикор. – Сколько ни есть ровной земли между Береговыми хребтами и Сьерра-Невадой – везде, где сейчас разбиты виноградники. В те времена здесь было сухо, поэтому сюда начали проводить воду по оросительным каналам и канавам.
Крикор посадил кактус в этот же день, и к тому времени, когда мне исполнилось десять, кактус сильно вытянулся вверх и стал выше самого высокого человека, он расцветал прекрасными пунцовыми цветами и плодоносил, но никто не знал, едят ли его плоды.
Касторовое дерево тоже появидось случайно. У соседей напротив росло старое касторовое дерево, и однажды его семена занесло к нам во двор, а на следующий год у нас уже было свое касторовое деревце. Казалось, это какое-то ненастоящее дерево: оно росло слишком быстро и было чересчур хилым для дерева. На него не мог бы залезть и маленький мальчик, его ветки ломались даже при слабом порыве ветра. Но у него были красивые листья, оно источало приятный аромат и давало много тени. Мы его не сажали, но по мере того, как оно становилось больше, все сильнее радовались, что оно есть. Касторку мы ненавидели, но считали, что дерево ни в чем не виновато.
В знойные летние дни приходилось вставать пораньше, чтобы насладиться прохладным ветерком. Каждое лето к нам из города для благоустройства улицы присылали длинный трактор, которым разравнивали дорогу на Санта-Клара-авеню. Трактор однообразно тарахтел, вгрызаясь в мостовую, то приближаясь, то отдаляясь от нашего дома. Утром мы слышали отдаленное «бум-бум-бум», потом звук приближался к нам, шум становился громче и громче, и мы привыкли к мысли, что это приближение и удаление похоже на то, как бывает в жизни, хотя и не знали, как именно.
– Егав норен, – говорили мы друг другу по-армянски. – Опять пожаловал.
У нас не было определенных причин для недовольства, но иногда мы задавались вопросом, ну какая разница, если улица будет немного неровная. По ней же никто не ездит.
Каждый день летом в своей расшатанной повозке, в которую была запряжена старая лошадь, по улице разъезжал Каспарян – продавец арбузов – и выкрикивал по-армянски: «Арбузы!» Другого уличного движения не было. Те, кому хотелось передвигаться быстро, гоняли на велосипедах.
Однажды мой дядя Ваан, тогда еще молодой человек, прикатил из Сан-Франциско на новеньком «Апперсоне» и остановился перед нашим домом.
– Ну, как он вам, нравится? – полюбопытствовал он. – В Америке всего одиннадцать «Апперсонов», но только один – красный.
Красный принадлежал ему. Мы были в восторге, все улыбались, а дядя Ваан курил сигареты. Он отправился со своей сестрой, моей мамой, на автомобильную прогулку в Рединг-парк. Это была ее первая поездка на авто, и она очень гордилась своим братом. Мы все считали его замечательным парнем. И дело было не столько в его «Апперсоне», сколько в его порывистости и энергии, смехе и речи. Он привез маму домой и прокатил моих сестер, Люси и Наоми, по городу. Мой брат Крикор сидел на крыльце с книгой, нервно дожидаясь своей очереди. Крикор заявил, что автомобиль способен развивать скорость пятьдесят миль в час. Наш сосед Рубен сидел с нами на крыльце и сказал, что у его дяди Левона есть «Кадиллак», который стоит дороже «Апперсона» и может ехать со скоростью шестьдесят миль в час.
– Да, – согласился я, – но красного ли он цвета?
Он с грустью признал, что – черного.
– Во всей Америке всего один красный «Апперсон», – заявил я.
Это было все равно что сказать: «Прабабка такого-то видела Линкольна» или что чьи-то предки прибыли в Америку с первыми переселенцами на корабле «Мейфлауэр», – только еще более сногсшибательно. Я знал, что вот-вот из-за угла вынырнет, громыхая, жестянка на колесах и остановится перед моим домом, и это было потрясающе. Наш век – век машин, «в Европе на войне применяют пулеметы» и «изобретают разные штуковины, которые быстро крутятся и сберегают время».
Дядя Ваан привез Люси и Наоми домой |и зашел на чашечку турецкого кофе. Нам было слышно, как он рассказывает нашей маме о том, что замечательно уживается с Сан-Франциско. Он сдал экзамер на звание юриста и стал адвокатом, но большую часть состояния сколотил на оптовой торговле арбузами. Он надеялся открыть когда-нибудь собственную контору здесь, в родном городе. Мама очень радовалась за младшего брата, и мы слышали ее смех и расспросы.
Крикор чувствовал себя неловко, ведь дядя Ваан не предложил покататься, а сам он был слишком горд или чересчур воспитан, чтобы напрашиваться. А я думал: «В нашей семье есть адвокат, и у него – красный „Апперсон". Мы предприимчивый народ». Меня так распирало от счастья, что я не мог сидеть смирно, я снова и снова забирался на перила веранды и затем спрыгивал на землю.