– Ты уверена? – Эбби явно неловко оттого, что неловко мне. И становится еще страшнее, поскольку Эбби не из тех людей, которых легко заставить почувствовать неловкость. Она из тех, кто вместо того чтобы одеваться в толстовки большого размера или спортивные брюки и всячески пытаться казаться незаметной, носит украшенные перьями юбки и пестрые легинсы, красит волосы в разные цвета, а потом тратит четыре часа на фотосессию со своей мальтийской болонкой по кличке Коржик. – Мы же еще почти ничего не успели сделать.
Это не вполне соответствует действительности. Я уже вижу на ковре несколько свободных участков. В гостиной стали видны и подставка для телевизора, и сам телевизор. Интересно, думаю я, есть ли у нас еще кабельные каналы?
– Ну и что? – Я выдавливаю из себя улыбку. – Значит, завтра сделаем больше. Может быть, мы даже найдем какие-нибудь погребенные под всем этим хламом сокровища.
– Или отыщем Атлантиду, – говорит Эбби, стягивая с рук перчатки и бросая их в один из открытых пакетов для мусора. Прежде чем уйти, она хватает меня за плечи. – Ты совсем-совсем уверена? Мне не придется найти тебя задохнувшейся под горой грязной одежды и старых газет?
Я вновь заставляю себя улыбнуться. Ужасное ощущение, будто в желудке вращается спаренный несущий винт, никуда не ушло, и мне кажется, что меня вот-вот вывернет наизнанку. Но Эбби хочет уйти. И я ее не виню.
Я и сама хотела убраться из этого дома, сколько себя помню.
– Иди, – говорю я, обходя ее. – Я серьезно. Прежде чем торнадо унесет тебя куда-нибудь далеко-далеко за радугу.
Она хлопает себя по животу.
– Хотела бы я увидеть, как торнадо будет пытаться хотя бы оторвать меня от земли.
– Ты красавица, – говорю я ей вслед, когда она пробирается к двери.
– Я знаю, – отвечает она.
После ухода Эбби я с минуту стою неподвижно, стараясь дышать медленно и неглубоко. Мы с нею пооткрывали все окна – во всяком случае, те из них, до которых смогли добраться, – но в гостиной все равно продолжает вонять грязной обивкой, плесенью и чем-то еще похуже. Занавески, рваные и сальные от пятен, развеваются на ветру. Для четырех часов дня на улице темновато и с каждой секундой становится все темнее и темнее. Но я колеблюсь, не решаясь включить верхний свет.
Разумеется, Кучи выглядят паршиво и в темноте. Но они хотя бы представляются контролируемыми. Они кажутся бесформенными, мягкими и странными. Как будто я нахожусь посреди какого-то фантастического инопланетного ландшафта с целыми горными хребтами из картона и медного лома, между которыми медленно текут пластиковые реки. Если же включить свет, притворяться уже не получится.
Моя мать сумасшедшая. Она не способна что-либо выбросить. Она плачет, если я пытаюсь заставить ее выкинуть какой-нибудь каталог, даже такой, который ей не нравится. Она упрямо хранит пустые спичечные коробки, пакеты из-под сэндвичей, сломанные садовые грабли и пустые цветочные горшки.
Возможно, все сложилось бы иначе, если бы от нас не ушел отец. Она и до этого была не совсем нормальной, но вконец все-таки еще не спятила. Но отец ушел, и мама окончательно рехнулась.
И во всем этом была виновата я.
Эбби оказалась права – среди мусора действительно есть коробка с остатками того, что когда-то, должно быть, являлось пиццей. (Мисс Пиннер могла бы с удовольствием целый день распинаться, объясняя происходившую с нею серию химических реакций.) Коробка была засунута под старую обитую кожей тахту. Я работаю несколько часов и заполняю еще десять больших пластиковых пакетов для мусора, один за другим оттаскивая их к контейнеру для отходов. Небо между тем приобретает все более и более жуткий вид, цвет у него уже не тошнотворно-зеленоватый, как у физиономии человека, который собрался блевать, а темный, как кровоподтек.
Я с минуту стою на выходящем на улицу крыльце, вдыхая запах мокрой травы. Когда я была маленькой, я, случалось, точно так же стояла здесь, глядя, как другие дети колесят вокруг на велосипедах или пинают футбольный мяч, гоняя его по траве, громко смеясь и крича.
– Иди поиграй с ними, – почти кричал отец, и от раздражения его голос становился колючим. – Ради бога, просто поговори с ними. Неужели сказать «привет» так трудно? Пара слов тебя не убьет.
Я не могла разговаривать. То есть я, конечно, умела говорить, но на людях мое горло словно зашивала какая-то невидимая рука, зашивала до самого рта, так что иногда, пытаясь заговорить, я вместо этого начинала давиться. Я уже тогда знала, что мой отец ошибается – слова могут тебя убить, причем тысячью различных способов. Слова – это ловушки, в которые ты можешь попасть, и веревки, на которых тебя могут повесить, и вихревые бури, которые могут сбить с пути и направить не туда. В пятом классе я даже начала составлять список всех тех способов, с помощью которых слова могут привести к пагубным последствиям, могут предать тебя и запутать.