В доме обнаружили женщину во вдовьем трауре. Не успела она, должно быть, уйти из селения вместе со всеми. Или больна была. С плачем металась она теперь перед карателями. Бывает, что куропатка с выводком птенцов встретит извечного врага своего — охотника. Как она трепещет крыльями, прикидываясь, что не умеет летать, как кричит беспомощно и жалобно… все для того лишь, чтобы отвлечь внимание человека на себя и дать птенцам время спрятаться. Своей жизнью она готова купить жизнь птенцов. Так и эта безвестная мать бросалась от одного карателя к другому, плакала, падала лицом вниз и снова подымалась.
Она что-то причитала, никто не понимал ее. Решили, что перед ними помешанная. А она, между тем, все кричала детям, чтобы уходили, убегали скорей. Толмач-то понял это, да молчал. Но понял и Насриддин.
— Ушли! Ушли! — заорал он и кинулся за детьми. За ними двинулся было и еще один из карателей, но женщина помешала. Она пыталась ухватить его коня за повод. Кто-то из джигитов Насриддина ударил ее саблей. Женщина упала под копыта коню, и конь в испуге отпрянул.
Дети бежали в гору. Заметив преследователей, они бросились в разные стороны.
— Стреляй! Стреляй! — надрывался Насриддин. — Стреляй! Живы останутся — отомстят!
Каратели стреляли на скаку. Выстрел! Еще! Видимо, не попали, потому что ребятишки постарше успели-таки скрыться за увалом. Отставший от них младший мальчик, когда пули начали поднимать вокруг него один за другим маленькие снежные смерчи, вдруг повернул назад. Увидел скачущих к нему всадников, закричал, бросился снова наверх. Каратель настигал его, и мальчик повалился в снег, закрыв голову руками.
— Вставай, басурманское семя! — приказал каратель и, спрыгнув с седла, сгреб мальчишку за шиворот, поднял, как котенка. Мальчишка хватал ртом воздух.
— Ма-а-ма!..
Каратель захохотал, оскалив зубы; он задушил бы парнишку, но тот извернулся, укусил его за руку. Каратель отдернул руку, выругался.
— Эй, Кривоносов! Эй! — послышался окрик сзади.
— Бей! Башку ему расколи, как арбуз!
Но ориенталист уже был рядом.
— Эй, Кривоносов, ты что? Ты что, малых детей готов убивать?
Как бы там ни было, ориенталист — человек ученый, уважаемый, да и в чинах… Каратель отпустил ребенка.
— Ваше благородие… — он запнулся было, не решаясь возражать, потом договорил: — Уничтожить надо…
— Прочь! — осадил его ориенталист, — "Уничтожить надо"! Ты, я вижу, герой!
— Ну, ладно….
И каратель сел верхом, еще раз оглянувшись на мальчишку, который, увязая в снегу, торопился уйти поскорей.
Не обращая внимания на недовольство и обиду Насриддина, каратель и ориенталист поехали назад, оба хмурые и сердитые. Они о чем-то говорили друг с другом, а Насриддин, волей-неволей вынужденный следовать за ними, удивлялся: "Что произошло с этими неверными?"
Селение Маасы также было сожжено дотла.
…Вскоре отряд добрался до кыштака, расположенного в предгорье. Жители не покинули его, — то ли не слыхали ничего, то ли некуда им было бежать, то ли они полагали, что до них, в восстании участия не принимавших, никому дела нет. Несколько загонов для скота — грубо выложенные из камня ограды, внутри каждой пристроен с одной стороны плохонький навес; юрты поставлены поблизости от загонов. Зимовка каких-то горемычных горцев-кочевников. Семей пять.
Вначале они вышли к дверям, как по обычаю положено, если приезжают гости. Унимали собак: "Пошла прочь!" Но при виде носящихся с криком на конях сипаев, при виде множества солдат испугались, всполошились. Солдаты, подталкивая прикладами, начали сгонять народ в середину зимовки.
У одного из молодых мужчин висел на поясе нож. Унтер-офицер заметил это.
— Волоки вот этого сюда! — крикнул он.
Двое солдат вытолкнули парня. Сняли с его пояса длинный нож в ножнах. А парень и напуган был и застеснялся. Беспомощно улыбаясь, то краснел, то бледнел и все повторял: "Берите… берите…". Руки ему тотчас скрутили за спину, и тут уж он, видимо, перепугался по-настоящему, побледнел, как смерть.
Из толпы вдруг заголосила какая-то старуха:
— Люди добрые! Да что же это творится?
Послышались неувереннные голоса: "Они, наверно, шутят! Забавляются господа…".
Генерал Скобелев, сидя на коне, мерз, несмотря на то, что одет был в шубу на волчьем меху. По совету переводчика он зашел в юрту. Холод был не так уж велик. Градусов пятнадцать мороза. Юрта внутри была, как все юрты кочевников. Те же одеяла, та же утварь; на почетном месте настелен сухой камыш; поверх него — пестрая кошма, на кошме — красный ковер-ширдак. Посредине, под железным треножником, горел-дымил вонючий кизяк. Генерал внимательно осмотрел все убранство юрты. Поднял голову вверх. Сквозь приоткрытый тюндюк виднелся клочок серого зимнего неба. "Бог мой, как же они существуют, эти дикари?" В юрте не более трех градусов тепла. У огня сидел маленький замурзанный мальчуган в рубашонке, которая и пупа не закрывала. Генерал поморщился. Толмач, заметив это, распорядился, чтобы ребенка убрали, и мальчика увели из юрты. В огонь подбросили хворосту. Толмач взял лежавшее у стенки юрты седло, положил на ширдак. Генерал присел на это седло и протянул к огню руки.