— Садись в кресло.
Он подчинился, нерешительно двигаясь в новой обстановке. Прихожая Паллады к кузнице Гефеста, мелькнуло у него в голове. Что там делает хозяин? Шлифовальщик линз, кажется, нашел то, что искал, и шагнул к своему подопечному, протягивая ему большой поднос:
— Держи.
Руки Ламприера оказались заняты подносом, полным стеклянных дисков.
— Теперь наденем оправу.
Икнабод наклонился над ним с большим деревянным приспособлением в руках.
Оказавшись зажатым в кресле, Ламприер почувствовал, как ледяная волна ужаса окатила его желудок и сдавила мочевой пузырь. У него возникло нестерпимое желание швырнуть поднос и выбить из рук шлифовальщика этот аппарат, который, раскрывшись двумя страшными челюстями, готовился сомкнуться вокруг его лица. Икнабод установил громоздкую оправу для примерки стекол у него на голове и защелкнул удерживающие замки.
— Мое изобретение, — с гордостью пояснил он. Оправа, представлявшая собой нечто вроде куба, полностью упрятала голову Ламприера. Ламприер ощутил свой череп, упакованный в эту деревянную клетку, совершенно беззащитным. Он уставил неподвижный взгляд в одну точку, подавляя желание вскочить и броситься на улицу, прочь от деревянной клетки и всего остального. Шлифовальщик линз не обращал никакого внимания на его волнение. Фокусное расстояние, динамизм, легкость аккомодации — вот что заботило его, пока он помещал одну за другой линзы перед расширенными от страха зрачками.
Линза была талисманом Икнабода — человека, не верящего в талисманы. Но! Разве не применил линзы Архимед, чтобы поджарить римские корабли у Сиракуз? И разве не линза, установленная на башне острова Фарос, помогла Птолемею разглядеть вражеский флот на расстоянии в шестьсот миль? О, этот стеклянный диск, гладкая поверхность которого плавно загибается к краям! Он практически не изменился на протяжении двух тысячелетий.
Икнабод затратил много лет, чтобы стать мастером изготовления линз. А если учесть, что это искусство уходит в глубины веков… О да, сэр Ньютон с его «Оптикой» — конечно, великий человек, но к чему были бы приложимы его законы, не будь мастеров, изготовляющих линзы? Казалось бы, ничего особенного — разделить обыкновенный стеклянный шар на диски с помощью стеклореза. Пожалуй, это смог бы любой тупица. Но уж далеко не всякий может вставить алмаз в бронзовую оправу с ручкой и закрепить его (лучше всего с помощью канифоли)!
А какой неуч расплавит стекло до нужной вязкости и выльет на железное блюдо?!
А процесс шлифовки! От одного воспоминания у Икнабода сладко заломило плечо. Сначала надо стекло нежно отшкурить, бережно, чтоб не оцарапать, а уж потом взять воду из Департа и порошок из Триполи. Ну и главное, конечно, руки. И вот она постепенно освобождается от шероховатого покрова и возникает из грубой стеклянной болванки во всей своей сияющей чистоте. Свойства ее скрыты в совершенстве пропорций. Вставляя линзу в паз перед глазами юноши, он заново переживал весь процесс ее появления на свет. Долгие ночи его руки ласкали каждую из них, пока холод скользкой поверхности не уступал теплу его рук, и тогда он откладывал ее и брал другую.
Что касается Ламприера, то линзы не столько помогали ему постичь окружающий мир, сколько открывали его бесконечное разнообразие. Не успевали глаза привыкнуть к новой картине действительности, представленной очередной парой линз, как она сменялась другой, уже претендовавшей на господство, чтобы затем, в свою очередь, быть отвергнутой. Он должен был оповещать о результатах проверки стекол словами «лучше» и «хуже». Икнабод, перепробовав, наверное, не меньше двух дюжин пар, устал и остановился. Он вглядывался в содержимое подноса, бормоча что-то, похожее на вычисления.
— Джон Ламприер, — наконец провозгласил он властно, — готовься прозреть!
Наклонившись над подносом, он выбрал одну из немногих оставшихся пар. Ламприер услышал, как линзы звякнули, сначала друг о друга, затем об оправу. В печи вспыхнул зловещий красный свет. Линзы с тихим щелчком встали на места. Суставы пальцев, сжимавших поднос, побелели.
— А-а! Отпустите меня! Отпустите!
Линзы схватили комнату и со скоростью света швырнули ее в лицо запертого в кресле пленника.
У него вырвался крик ужаса. Поднос с грохотом упал на пол. Линзы мгновенно высосали его зрачки и метнули их в первый попавшийся предмет. В печь. Вокруг были языки пламени. Они жадно облизывались, глядя на него. Он боролся с деревянной клеткой. Пламя жарко било в лицо, за огненными языками появились два глаза, впившиеся в его зрачки, это было ужасное, бесформенное лицо, скрюченное тело, глаза, почерневшие от древних ужасов, конечности, сворачивавшиеся и разворачивавшиеся подобно бьющимся туловам змей. Я вижу тебя, Джон Ламприер, неслось шипение из каждого рта Эрихтоний. Сворачивающиеся и разворачивающиеся огненные змеи. Подобные языкам пламени. Всего лишь языки пламени. Огонь в печи. Комната между храмом Минервы и кузницей Вулкана.
— Добро пожаловать в мир видимости, Джон Ламприер.
По полу валялись рассыпавшиеся линзы. На фоне серых плит они казались драгоценными камнями, безмолвно взиравшими на людей. Ламприер вздрогнул, и мурашки пробежали у него по спине. Печь оказалась всего лишь печью, комната — только комнатой. А Икнабод… Икнабод оказался просто хромым человеком, обладающим талантом шлифовальщика и большой коллекцией совиных чучел. Джон Ламприер прозрел.
Ледяные течения, незримые под покровом волн, устремлялись на восток, высылая на разведку отдельные щупальца, встречая сопротивление и откатываясь назад, чтобы снова собраться с силами, воспользовавшись приливом. Воды в своей слепой целеустремленности поднимались вверх из черных каменных чаш океанского дна и пронизывали безмятежную поверхность моря у берегов, а потом с новой силой бились о каменное побережье у Шербура и проскальзывали в Ла-Манш.
Навстречу им, на запад, через Дуврский пролив шли приливные воды из Северного моря. Они набирали мощь и, встречая восточные течения, выискивали обходные пути или прорывались прямо сквозь них, оставляя на поверхности моря крутящиеся воронки. От столкновения встречных потоков расходились во все стороны бурные волны. Воды двух морей боролись друг с другом, и в самом центре сражения высилась красная гранитная глыба, стойко терпевшая все удары, которые обрушивали на ее береговые утесы бушующие волны. Двенадцати миль в длину и шести в ширину, она взирала, как у ее подножия идет неистовая борьба встречных течений и сменяются приливы и отливы. Она казалась единственно незыблемой среди движения водных потоков. Водная масса сколько угодно могла подниматься вверх на сорок футов, скрывая под собой берег, или разбиваться о скалы у северной стороны острова, но древний красный гранит был несокрушим. То тут, то там он выходил на поверхность острова, красной полосой перерезая дерн, будто проглядывал едва зарубцевавшийся шрам, полученный в сражениях с непокорной стихией.
Густые заросли живой изгороди разделяли остров на участки, не нарушая общего вида его зеленой поверхности, где время от времени попадались вкрапления багряного вереска или темно-зеленого папоротника. На южной стороне холмов трава местами уже рыжела под поздним летним солнцем. Бесчисленные дороги и тропинки рассекали расстилавшуюся зелень, напоминая трещины на тонком слое глазури. Там, где дороги встречались, к перекрестку лепилось несколько бедных хижин, а иногда стояла церковь, новый особняк или замок-поместье, сохранившийся с феодальных времен. Двенадцать церковных приходов, начиная от прихода Святого Брелада до прихода Святого Кана и от прихода Святого Климента до прихода Святого Мартина, к которому принадлежали Ламприеры, протянули свои невидимые границы по всему острову, в свою очередь подразделяясь на более мелкие участки. Более явные следы исконного стремления человека метить населяемую им землю встречались по всему острову. Друиды оставили на нем свои менгиры, римляне — свои фортификационные сооружения, которые, впрочем, казались совершенно ненужными в глубине острова, где их когда-то закладывали. Опоясывавшие побережье башни Мартелло, наблюдательные площадки, замки и форты напоминали о недавней угрозе вторжения французов, чей берег, расположенный в каких-то пятнадцати милях отсюда, как раз начал вырисовываться вдали, освещенный встающим солнцем, рассеивавшим утренний морской туман.
Дом Ламприеров стоял на холме, и из распахнутого окна открывался широкий обзор окрестностей. Справа от Шарля находилась Розельская мельница. Через пару недель она примет под пресс яблоки из новых садов. На тропе, спускавшейся с холма, он видел удаляющуюся фигуру своего сына.