Следует заметить, что от природы Радим вовсе не был ревнив. Но вздорная баба Кикимора с вечно прикушенным по причине многочисленных соседских пожеланий языком однажды предположила вслух, что Радим – он только на людях скромник, а дома-то, наверное, ух какой горячий!.. С того дня все и началось…
– Староста! – убежденно проговорил Радим. – Ну конечно, староста, чтоб его на другую сторону перекривило!.. Нашла с кем связаться!
Редко, очень редко прибегал Радим в присутствии жены к своему грозному искусству, так что Лава даже начинала подчас сомневаться: а точно ли ее муж – словесник? Теперь же, услышав жуткое и неведомое доселе пожелание аж самому старосте, она ахнула и схватилась за побледневшие щеки. Тем более что со старостой Лава и вправду связалась недели две назад – в аккурат после того как супруг сгоряча ее в этом обвинил. В общем, та же история, что и с Черенком…
«Спаси Бог сельчан – словесник осерчал», – вспомнилась поговорка. Лава заметалась, не зная, куда схорониться. Но тут Радим запнулся, поморгал и вдруг ни с того ни с сего тихонько захихикал. Видно, представил себе Грачиху с двумя горбами.
– А ловко ты ее!.. – проговорил он, радостно ухмыляясь. – Допросились-таки, языкастая…
Не иначе кто-то на рынке в сердцах обозвал его дураком.
– Два горба… – с удовольствием повторил резко поглупевший Радим. – Не-е, такого сейчас уже и словесник не придумает… Видать, из прежних времен пожелание…
Испуганно уставившись на супруга, Лава прижалась спиной к грубо оштукатуренной стенке. А Радим продолжал, увлекшись:
– Во времена были! Что хочешь скажи – и ничего не исполнится! Пожелаешь, например, чтоб у соседа плетень завалился, а плетень стоит себе, и хоть бы что ему! Зато потом…
Он вновь запнулся и недоуменно сдвинул брови.
– О чем это я?
Видно, на рынке зарвавшегося ругателя одернули, поправили: ума, что ли, решился – словесника дураком называть? А ну как он (словесник, то есть) ляпнет чего-нибудь по глупости! Это ж потом всем селом не расхлебаешь! Не-ет, Радим – он мужик смышленый, только вот Лаве своей много чего позволяет…
– Ты… о прежних временах, – еле вымолвила Лава.
Вид у Радима был недовольный и озадаченный. Мастер словесности явно не мог понять, зачем это он накричал на жену, обидел старосту, смеялся над Грачихой…
– Прежние времена – дело темное… – нехотя проговорил он. – Считается, что до того, как Бог проклял людей за их невоздержанные речи, слова вообще не имели силы… Люди вслух желали ближнему такого, что сейчас и в голову не придет…
– И ничего не сбывалось?
– Говорят, что нет.
Глаза Лавы были широко раскрыты, зрачки дышали.
– Значит, если я красивая, то как меня ни ругай, а я все равно красивая?
– Д-да, – несколько замявшись, согласился Радим. – Но это если красивая.
Лава опешила и призадумалась. Красивой становишься, когда похвалят… Можно, конечно, и родиться красивой, но для этого опять-таки нужно чье-нибудь пожелание… И чтобы соседки на мать не злились…
Радим смотрел на растерявшуюся вконец Лаву с понимающей улыбкой.
– Так что еще неизвестно, когда жилось лучше, – утешил он, – сейчас или в прежние времена…
– А… а если какой-нибудь наш словесник, – как-то очень уж неуверенно начала она, – встретился бы с кем-нибудь из… из прежних времен… он бы с ним справился?
Радим хмыкнул и почесал в затылке.
– М-м… вряд ли, – сказал он наконец. – Хотя… А почему ты об этом спрашиваешь?
Лава опять побледнела, и Радим смущенно крякнул. «Вконец жену запугал», – подумалось ему.
– Однако заболтался я, – сказал он, поспешно напустив на себя озабоченный вид. – Напомни, что нужно на рынке выменять?
– Хлеба и… – начала было Лава, но тут со стен с шорохом посыпались ошметки мела, а зеркало помутнело и пошло волнами.
– Это Грачиха! – закричала она. – Вот видишь!
– Ладно, ладно… – примирительно пробормотал Радим, протягивая руку к корзинке. – Улажу я с Грачихой, не беспокойся… Кстати, глаза у тебя сегодня удивительно красивые.
Съехавшиеся было к переносице глаза Лавы послушно разошлись на должное расстояние.
В вышине над селом яростно крутились облака: одним сельчанам нужен был дождь, другим – солнце. Временами заряд крупных капель вздымал уличную пыль и, только и успев, что наштамповать аккуратных, со вмятинкой посередине коричневых нашлепок, отбрасывался ветром за околицу. Мутный смерч завернул в переулок, поплясал в огороде Черенка и, растрепав крытую камышом крышу, стих.
Дома по обе стороны стояли облупленные, покривившиеся от соседских пожеланий, с зелеными от гнили кровлями. С корзинкой в руке Радим шел к рыночной площади, погружая босые ноги то в теплую пуховую пыль, то в стремительно высыхающие лужи и поглядывая поверх кривых, а то и вовсе завалившихся плетней. Там на корявых кустах произрастали в беспорядке мелкие зеленые картофелины, ссохшиеся коричневые огурцы, издырявленные червями яблоки – и все это зачастую на одной ветке, хотя староста ежедневно, срывая и без того сорванный голос, втолковывал сельчанам, что каждый плод должен расти отдельно: лук – на своем кусте, картошка – на своем. Как в прежние времена.
Уберечь огород от людской зависти все равно было невозможно, поэтому владельцы не очень-то об этом и заботились, придавая плодам вид и вкус лишь по пути на рынок. Впрочем, в обмене тоже особого смысла не было – меняли картошку на яблоки, яблоки на картошку… А на рыночной площади собирались, в основном, поболтать да посплетничать, даже не подозревая, насколько важна эта их болтовня. Волей-неволей приходя к общему мнению, рынок хранил мир от распада.
Радим шел и думал о прежних временах, когда слова не имели силы. Поразительно, как это люди с их тогдашней невоздержанностью в речах вообще ухитрились уцелеть после Божьей кары. Ведь достаточно было одного, пусть даже и не злого, а просто неосторожного слова, чтобы род людской навсегда исчез с лица земли. Будучи словесником, Радим знал несколько тайных фраз, сохранившихся от прежних времен, и все они были страшны. Словесники передавали их друг другу по частям, чтобы, упаси Боже, слова не слились воедино и не обрели силу. Вот, например: «Провались всё пропадом…» Оторопь берет: одна-единственная фраза – и на месте мира уже зияет черная бездонная дыра…
– Чумазый!
– Ты сам чумазый!
– А ты чумазее!..
Отчаянно-звонкие детские голоса заставили его поднять голову. На пыльном перекрестке шевелилась куча-мала, причем стоило кому-либо из нее выбраться, как ему тут же приказывали споткнуться и шмякнуться в лужу, что он немедленно и делал под общий сдавленный хохот. Потом раздался исполненный притворного ужаса крик: «Словесник! Словесник идет!..» – и ребятня в полном восторге брызнула кто куда. Остался лишь самый маленький. Он сидел рядом с лужей и плакал навзрыд. Слезы промывали на грязной рожице извилистые дорожки.