— Я её отец, слышите! Вы не имеете права!
Пока за закрытой дверью кабинета заведующей детского дома Осин качает права, я пытаюсь выровнять дыхание и не сойти с ума. До синих отметин обнимаю саму себя за плечи и в каком-то полутумане хожу туда-сюда по длинному невзрачному коридору на втором этаже. И всё же солёный ручеёк слёз находит выход. Тыльной стороной ладони вытираю щёки и подхожу к окну. Облупившийся подоконник, деревянная рама. В этом месте время тянется мучительно медленно, зато сердце бьётся в судорогах от невыносимых мыслей. Я снова вспоминаю о Саве. Куда ни гляну, представляю его, двенадцатилетнего парнишку, беззащитного и одинокого, только-только потерявшего родителей и волею судьбы закинутого в эту каменную клетку. Как же резко ему пришлось повзрослеть, сколько боли — уместить в детском сердце.
От невесёлых мыслей меня отвлекает смех. Он доносится через приоткрытое окно с улицы и невольно заставляет улыбнуться. Внизу, во дворе замечаю нескольких ребятишек чуть постарше Маруськи, по всей видимости, играющих в прятки. Шумные и задорные – они умело растворяются в счастливом моменте, которые в этих стенах можно пересчитать по пальцам.
— Простите, вы мне не поможете? — запыхавшийся мужской голос вынуждает обернуться.
Метрах в пяти от меня стоит полноватый молодой человек в синем рабочем комбинезоне и чёрной кепке, надетой задом наперёд на копну огненно-рыжих волос. В руках он из последних сил удерживает огромный стенд, откровенно перегораживающий своими габаритами обзор. И всё же на круглом, как масленый блин, лице незнакомца мне удаётся разглядеть добродушную улыбку.
— Помните, как в старом добром фильме, — усмехается парень и неловко делает шаг в мою сторону. — Я уже битый час ношу доску почёта с этажа на этаж и беспрестанно спрашиваю: «Куда ставить-то?» А мне в ответ…
Шумная одышка не позволяет молодому человеку договорить.
— «Да погоди ты», — спешу закончить фразу, и мы оба смеёмся.
Я помогаю незнакомцу аккуратно привалить стенд к стене возле кабинета администрации, и пока Рыжик отряхивает брючины, с неподдельным интересом разглядываю содержимое доски почёта: портреты лучших педагогов, всевозможные дипломы и несколько общих фотографий выпускников.
— Вы здесь работаете? — спрашиваю первое, что приходит на ум. А осознав неуместность вопроса, тут же добавляю: — Ну, конечно!
— Да, — улыбаясь кивает толстяк и, смахнув со лба проступившие капельки пота, протягивает руку: — Я Костя. Новый завхоз.
— А старого куда дели? — ещё несколько лет назад я брезгливо бы сморщила носик, а сейчас без тени сомнения пожимаю влажную ладонь паренька.
— Съели! — заговорщицки шепчет молодой завхоз, со знанием дела поглаживая выдающийся живот, а потом смеясь поясняет: — На пенсию старый хрыч ушёл. Слава тебе, Господи! Сколько он крови всем тут попил…
Мой слегка недоумённый взгляд совершенно точно толкуется Рыжиком:
— Да-да, я ж здешний. С рождения тут…
Пока уголки моих губ невольно ползут вниз, а сердце получает новую порцию въедливой печали, толстяк суетливо подбегает ближе к стенду и отыскав взглядом нужную фотографию, не без гордости приглашает меня на неё взглянуть.
— Вот! Мой выпуск! А вот, кстати, и Демьяныч. Ну, завхоз наш бывший. А это Нина. Она кулинарный закончила. Сашка сразу в армию ушёл. А Миха, скорострел, тут и женился. Сейчас на заводе работает и сына растит.
Бегаю взглядом по незнакомым лицам и случайно натыкаюсь в углу на дату, когда был сделан снимок.
— Здесь не все! — непроизвольно срывается с губ. Дышу почище толстяка: шумно и рвано. С трудом держусь, чтобы не выдать своего волнения, но Костя все чувствует.
— Не все…, — чуть дольше допустимого задерживает на мне взгляд и, как и я, перестаёт улыбаться. — Двоих не хватает, верно.
И всё же волнение берёт верх: я так долго искала Саву, что от близкой разгадки его исчезновения подкашиваются ноги.
— И где же они? — с какой-то нездоровой надеждой смотрю на Рыжика. По выражению его лица вижу, что он знает ответ, но в последнюю секунду переводит тему.
— А вы к нам какими судьбами?
Из нагрудного кармана паренёк достаёт гвозди, откуда-то из штанин — небольшой молоток, и прикидывая, куда лучше всего повесить стенд, отходит от меня.
— Я? — сердце до боли бьётся о рёбра, заглушая своим громыханием мой собственный голос.
Я столько лет искала ответы, и сейчас, когда они так близко, я с трудом могу думать о чём-либо другом. И всё же не хочу показаться завхозу одержимой девахой, с бешеным напором требующей правды. Я не могу, не имею права всё испортить. Опека над малышкой и так висит на волоске. Поэтому беру себя в руки и даже натягиваю на дрожащие губы улыбку.